Что-то важное, неизмеримое поднималось в ее душе вместе с этими слезами, и было оно больше, чем луна, чем земля и природа и даже чем она сама, Нора, и если был в ее жизни какой-нибудь смысл, то заключался он только в том огромном и значительном, что она так неожиданно почувствовала в себе в те минуты, когда читала эту книгу.
Манон умерла. Кавалер де Грие остался жить с разбитым сердцем, потому что небу неугодно было, чтобы его душа последовала за ее душою. Но печальный покой, который все-таки был ему послан в награду за его любовь и верность, каким-то непонятным образом сошел с книжных страниц и в Норину душу.
Она закрыла книгу, положила на подоконник. Сердце ее разрывалось от печали и счастья. Значит, это было в жизни, значит, был этот необыкновенный человек, и все это есть, есть! Значит, не зря и луна, и ветер, ворвавшийся в окно, которое она распахнула, и весенний птичий голос – далекая соловьиная трель…
– Люблюха!
Нора вздрогнула и отшатнулась. Петр Васильевич стоял под окном и смотрел прямо ей в глаза.
– Открой, – сказал он. – В дверь стучу, стучу. Не слышишь, что ли?
– Зачем? – спросила она.
– Открой, поговорим.
Нора заколебалась. Говорить с ним ей не хотелось, но, зная его, она понимала: захочет – все равно войдет. Хоть через окно, хоть и дверь вышибет. Для него преград нет. Во всяком случае, не ей преграды ему ставить.
Нора молча отошла от окна. Не спрашивая, что она собирается делать, Петр Васильевич пошел ко входу во флигель. Сразу же, как только она отодвинула засов, он поспешно шагнул через порог в сени.
Войдя в комнату, Петр Васильевич поскорее закрыл окно, задернул занавеску. Потом повернулся к Норе.
– Не сердись, Люблюха, – сказал он, кладя руку ей на плечо.
От его прикосновения Нора вздрогнула, отстранилась.
– Ну прости, прости. – Его голос звучал примирительно и почти виновато. – Кровь дурная в голову ударила, вот и… Говорил же тебе, предупреждал: мы такие, казаки, можем и руку поднять. Наши-то бабы привычные. Но ты, конечно, другой коленкор. Больно, а?
Он снова коснулся рукой Нориного плеча, осторожно погладил. На этот раз она не стала уже отстраняться: все равно без толку. Захочет – погладит, захочет – ударит. Уныние охватило ее, придавило. Выходит, этот чужой человек так и будет распоряжаться ее жизнью, и ничего ей с этим не поделать?..
Петр Васильевич подождал ее ответа и, не дождавшись, сказал:
– Я, конечно, сам виноват, раньше должен был тебя предупредить. Семья у меня, вот какое дело. Детей двое. Завтра сюда прибывают, супруга телеграмму отбила. Так что ты меня тоже пойми. Тут и так заботы – как снег на голову, а тут ты со своим здрасте-нате. Я тебе разве жениться обещал? Не обещал. Ну, сделал бабой – может, и зря, не знаю. Но ты ведь и сама не против была, а мужики такое сразу чуют. И какие, скажи на милость, у тебя ко мне могут быть претензии?
Нора молчала. Она не очень понимала, что он говорит. Не его слова, а собственная мысль, неожиданная, но очень ясная, вдруг поразила ее.
«Он мне чужой? – с удивлением думала она. – Да! Как же я до сих пор не понимала? Совсем чужой, ненужный. И что же это я раздумывала: люблю его, не люблю? Да разве это любовь, господи?!»
– Сколько ты будешь молчать? – Он наконец рассердился. – Семья у меня, понимаешь? Жена с детьми завтра приезжает.
«Жена с детьми… – Мысли потекли в Нориной голове как-то медленно. Словно и не в голове даже, а где-то в заоблачной дали текли ее мысли. – Как же я сама не догадалась? Конечно, мужчина он завидный, как не быть семье? Ну да не в том дело. Чужой он мне, вот что. Чужой!»
– Так что беременность эту свою ты брось! – решительным тоном заключил Петр Васильевич.
Нора не сдержала улыбку, хотя ей было совсем не до смеха.
– Как же я ее брошу? – сказала она.
– Сама должна понимать, не маленькая, – отрубил он. – К бабке какой-нибудь сходи, пусть травку даст или что там они дают.
– Я не знаю никого.
– Ну так в район езжай, к врачу, пускай выскоблит! – Петр Васильевич начал сердиться. В его голосе мелькнули уже знакомые клокочущие тона. – Да не бойся, не бойся. – Он сбавил тон, заметив, как Нора отшатнулась от него. – Больше не трону, сказал же. Но беременность убери. Тебе она еще меньше нужна, чем мне.
И тут, видно, решив, что привел ей уже все доводы и убедил ее в своей правоте наверняка, он нетерпеливо притянул ее к себе и обнял. Нора тихонько забилась в его объятиях, попыталась вырваться.
– Чего ты? – Петр Васильевич наклонил голову, недоуменно глянул ей в глаза. – Давай уж напоследок полюбимся. Теперь-то беречься нечего. – И добавил, хохотнув: – Может, после того и врач не понадобится – сама скинешь.
Он будто кулаком ее ударил, сказав это. Даже хуже его утреннего удара показались ей его слова! Она представила, что он будет сейчас с нею вытворять, чтобы заставить ее скинуть, и самые обыкновенные, привычные его прикосновения стали для нее невыносимы.
Слезы брызнули без всякой ее воли. Оттого, что Петр Васильевич тесно прижимал ее к себе и голова его была наклонена, Норины слезы попали прямо ему в лицо.
И тут ей стало так противно, что хоть в голос кричи. Только что она читала, как слезы Манон текли по лицу кавалера де Грие, когда он прижимал ее к себе так крепко, что они сделались одним целым, – и вот, словно какое-то отвратительное подражание…
Она уперлась ладонями в грудь Петра Васильевича и попыталась отодвинуть его от себя.
– Да чего ты, в самом деле? – с еще большим недоумением повторил он.
– Пустите, Петр Васильевич, – сказала Нора. – Вы идите себе. Про меня не думайте.
– Как же не думать, когда… – начал было он.
Но тут Нора выскользнула наконец из его рук и торопливо вышла из комнаты в сени. Нарочно громко лязгнув, отодвинула засов, открыла входную дверь. Ночной холод побежал по полу; Петр Васильевич не мог не почувствовать, что дверь открыта.
Он и почувствовал, и вышел вслед за нею в сени.
– Гонишь меня, значит? – с усмешкой спросил Петр Васильевич. Нора поняла, что он уязвлен. – Смотри, пожалеешь. Подушку будешь грызть, да без толку. Ладно! Это дело твое. – Петр Васильевич шагнул за порог и бросил через плечо: – А насчет пуза поскорее решай. Я предупредил – от меня тебе ничего не обломится.
Он скрылся в кромешной темноте весенней ночи. Нора вздохнула с облегчением.
Ничего не было решено в ее жизни – наоборот, все вздыбилось, перевернулось, сбилось. И уверенности она не чувствовала ни в чем. Но слабое, со стороны почти незаметное движение, которое она сделала, высвобождая вокруг себя пространство, куда не было доступа никому чужому и ничему чуждому, – сделало ее если не счастливой, то спокойной.
Нора подняла глаза. Полная луна сияла нежно и чисто. Была, была где-то совсем другая жизнь, такая же чистая и тонкая, как лунный абрис, и в той, другой жизни мужчина мог чувствовать, как текут по его лицу слезы женщины, которую он любит, и легче было в жизни этой, чистоты и тонкости лишенной, от сознания того, что не конечна она, не окончательна.
