Голоса были слышны не дольше минуты, потом смолкли: Жаннетта и ее мужчина ушли в кухню. Да, ее мужчина; Нора и сама не знала, почему это вдруг стало ей понятно.
Она села на кровати, тихо, стараясь ни одной пружиной не скрипнуть, опустила ноги на пол. Она следила за каждым своим движением, хотя знала, что сквозь стены старого дома не проникает из комнаты в кухню ни единый звук.
Что-то решалось в жизни ее дочери. Нора не хотела мешать.
Она быстро и бесшумно застелила кровать – нехорошо, если войдут в комнату и увидят разобранную постель, – оделась, вышла в коридор. Она волновалась так, словно ее дочь выходила замуж, и, как ни ругала себя дурой за это волнение, ничего не могла с собою поделать.
Проходя – да что там проходя, пухом скользя! – мимо кухни, Нора прислушалась. Голоса звучали ровно. В них не было ничего такого, что могло бы ее насторожить. Правильно, что она уходит: этого мужчины Жаннетте бояться не надо. Почему так думает, Нора объяснить не могла, но первоначальная ее тревога улеглась за то время, что она открывала входную дверь.
Каким солнечным, каким ясным было утро!
«Как в Сибири у нас».
Нора усмехнулась. Сколько она уже в Москве, двадцать два года? Да и не в годах дело – вообще ведь не с чего ей говорить про Сибирь «у нас». Но нет, все еще проскакивает, обычно при мысли о природе и погоде. Правда, в последнее время все реже. Видно, все ее чувства тускнеют, вот и воспоминания робкой юности – тоже.
Впрочем, сегодня чувства ее были не тусклы, а наоборот – пронзительны, как холодный октябрьский воздух.
Нора прошла по Спиридоньевскому, повернула направо, налево… На минуту ей показалось, что она заблудилась в переулках вокруг Малой Бронной. Но, конечно, этого быть не могло. Она знала эти улицы, эти переулки лучше, чем собственную жизнь. Да они и были ее жизнью. А до них ничего не было. Ничего!
Всю зиму Нора провела будто в горячке. Щеки пылали, в голове пульсировали раскаленные клубки, губы стали сухие, как песок в пустыне.
«Да откуда мне знать, какой там песок? – подумала она, облизывая губы. – Никогда я в пустыне не была, а тут у нас только снег кругом».
Нора шла по тропинке между высокими, до плеч громоздящимися сугробами, и ей казалось, тропинка вытаяла от того, что у нее горячее тело.
Оно, ее тело, стало ей словно чужое. Оно теперь не принадлежало ей, вернее, не ей принадлежало. Мужчина, непонятный и властный, стал его хозяином. Нора с трепетом ждала каждого появления этого мужчины, а когда он появлялся, то трепет не проходил, а только сильнее становился. Она робела его, это она понимала, но чувствовала к нему и что-то еще, а как называется это «еще», не знала. И спросить было не у кого.
Приходил он часто, почти каждую ночь, но днем, если встречались в школе или в поселке, держался так, будто ничего меж ними и нету: был приветлив и спокоен, равнодушен даже. Очень не сходилось это его дневное равнодушие с тем, что делал он с нею ночами! Когда он уходил, у нее после него даже кости ныли, а кожа и вовсе горела огнем.
Да и вся Нора огнем горела, и ночью, и днем тоже. Даже он заметил, Петр Васильевич.
– Не простыла? – спросил он однажды, неторопливо одеваясь. – Вроде как горишь вся, и губы вон растрескались. Продуло тебя, может?
– Нет, ничего.
Она сидела на кровати, натянув ночную сорочку на колени, и смотрела, как он одевается, как говорит – провожала взглядом его руки, губы.
– Чего ты? – заметив ее взгляд, удивленно спросил он.
Лампу не зажигали, только месяц освещал комнату, а месяц был молодой, тоненький, и странно, что Петр Васильевич заметил при его слабом свете, как она на него смотрит.
– Нет, ничего, – повторила Нора.
– Так простыла, может?
– Я здоровая.
– Это да. Вам, сибирякам, не с чего тут болеть.
Он усмехнулся. Взлетел вверх край его темной изогнутой брови. Такие брови собольими называют – где-то слыхала.
Петр Васильевич вдруг шагнул к кровати, взял Нору за подбородок и, приподняв ее лицо, строго посмотрел в глаза.
– Смотри, люблюха, – сказал он.
– Что смотреть? – пролепетала Нора.
Она не поняла ни вопроса его, ни испытующего взгляда и испугалась своего непонимания.
– Сама должна понимать.
Он опустил руку, застегнул последнюю пуговицу на рубашке, пошел к двери. Нора вздохнула с облегчением. Петр Васильевич никогда не целовал ее на прощание, да и при встрече не целовал. Казаки суровые, он сам говорил. Зато как полюбят, он говорил, так все косточки заломит. У нее косточки и ломило после его любви, это правда.
Закрылась за ним входная дверь. Нора слезла с кровати, пошла запереть.
В сенях привстала на цыпочки, глянула в маленькое окошко.
Он шел, освещенный ясным молодым месяцем, шел по сверкающему снегу прочь не оглядываясь, такой высокий, такой ладный и видный! Как может быть, что он – и вдруг с нею? Что в ней могло его привлечь?
От этих мыслей щеки у Норы запылали еще жарче. И тут же она вспомнила его суровое «смотри, люблюха», и ей стало не по себе. Что у него было на уме, когда он это говорил? До чего ж непонятные они, мужчины! Только с виду на женщин похожи – руки, ноги, голова… Тут Нора некстати вспомнила, чем мужчины не похожи на женщин «с виду», и застыдилась вконец.
Хотела ли она его вот этим своим пылающим телом, хотела ли так, как – точно знала – он ее хочет? Ох, навряд ли… В ее тяге к нему мало было телесного. Но что же тогда? Нора не знала.
В такой вот неясности, телесной и душевной, в горячей и однообразной ночной тревоге провела она зиму.
Весна же принесла неожиданную перемену: Петр Васильевич позвал Нору на свидание. На самое настоящее, над рекою, как в песне поется.
Он сказал ей об этом утром, когда она мыла коридор. Своих занятий Петр Васильевич не оставил – Нора уже знала, что он окончил музыкальную школу, а когда учился в Ростовском пединституте, то участвовал в самодеятельности, – и посвящал пению каждое утро перед уроками. А Норе по утрам и раньше случалось прибираться, если она не успевала это сделать с вечера. Теперь же она каждый день наладилась убирать половину школы вечером, а половину следующим утром, как раз в то время, когда Петр Васильевич пел.
Если бы ее спросили, когда она более всего счастлива с ним, то она без раздумий назвала бы эти утренние часы. И даже не часы, а всего один час перед уроками, когда она неподвижно стояла под закрытой дверью физкабинета и со звенящим сердцем слушала, как он поет. Вот в этот час не знала она ни сомнений, ни тревоги на его счет – так сладко и радостно смешивались в его голосе сила и нежность, только сила и нежность, больше ничего.
Коридор потом приходилось домывать второпях, но это было Норе нипочем. Не зря завхоз Трифоныч говорил, что она родилась на белый свет поломойкой, чисто бульдозер какой, молодец, девка. Что ей стоит на скорую руку коридор помыть! А песни… Да, песни она слушала замерев и арии тоже.
