Его голос прозвучал без малейшего оттенка любопытства, но с такой тревогой и с таким искренним сочувствием, что Люба удивилась. С чего бы ему о ней тревожиться, если час назад они знать друг друга не знали? Да и сейчас не знают, собственно.
Но он говорил именно так, как говорил; в его сочувствии невозможно было ошибиться.
– Ничего у меня не произошло. – Люба сама расслышала, как предательски дрогнул ее голос, словно возражая смыслу произносимых слов. И, всхлипнув, повторила: – Н-ничего…
Но тут в носу у нее защипало, и слезы, неожиданные, в самом деле предательские слезы как по трубам поднялись откуда-то из живота, и сразу же перелились через края этих труб, и хлынули вниз, по щекам, по губам, по подбородку. Не могла она их сдержать, вот ведь странность какая! Никогда с ней такого не было.
Можно было ожидать, что при виде ее бурных и совершенно неожиданных рыданий Бернхард Менцель всполошится, растеряется, начнет бестолково метаться, хотя где тут метаться-то, кухня с пятачок…
Но ничего подобного он делать не стал.
Он поднялся с табуретки, взял за руку стоящую у плиты Любу, благо для этого ему ни шагу сделать не пришлось, и, притянув к себе, поцеловал.
Это было так неожиданно, что она даже плакать перестала.
Он был совсем отдельный от нее, он был из совершенно другого мира, и не потому что из Германии, а потому что не имел с нею ни единой точки соприкосновения – ничто их не соединяло, ничто!
Но в его поцелуе не было ничего для нее чужого и чуждого. Его поцелуй утешал, успокаивал и… И еще он нес в себе что-то почти знакомое – почти то же, что до сих пор связывалось в Любином сознании только с Федором.
Это было физическое возбуждение. Не такое, от которого у нее взрывалось все тело и темнело в глазах, – именно так это бывало, стоило ей только посмотреть на Федора. Нет, сейчас все, конечно, было не так… Но было же! Люба почувствовала, как внутри у нее разливается что-то горячее, течет по всем жилам, приливает к голове и к губам тоже приливает, и от этого поцелуй становится таким сладким, что хоть не прерывайся он никогда.
Бернхард Менцель прижал ее к себе чуть покрепче – осторожно прижал, словно спрашивая: можно ли? Да, – сказала она ответным движением, которого он не мог не почувствовать. Он и почувствовал – прижал ее к себе совсем крепко и стал покрывать короткими сильными поцелуями ее лицо и шею. Возбуждение, которое при первом его прикосновении она лишь едва почувствовала, сразу же сделалось острее, резче.
«Я его хочу, – откидывая голову, чтобы ему удобнее было целовать ее так, как он хочет, подумала Люба. – У меня никого нет. А он есть. И он меня притягивает. Как магнит. Я страшно его хочу!»
Впервые в жизни ее желание было таким телесным, таким простым. И таким осуществимым.
Да, осуществимым оно было точно: Бернхард Менцель уже расстегивал молнию у нее на спине. Молния была длинная, и если бы он расстегнул ее до конца, то платье, под которым на ней ничего не было, сразу же упало бы к Любиным ногам.
Она быстро коснулась его руки, коротко сжала.
– Это слишком сразу? – спросил он. Его голос звучал взволнованно. – Но мне показалось, ты тоже будешь не против.
– Тебе не показалось, – сказала Люба. Ее голос звучал спокойно, хотя желание не ослабевало. – Я только посмотрю, не проснулась ли мама.
Люба высвободилась из его рук и вышла из кухни. Конечно, надо было убедиться, что мама спит, и запереть кухонную дверь изнутри – все двери в доме запирались, длинные старинные ключи торчали в каждой замочной скважине. Но кроме этого, Люба хотела убедиться в том, что ее желание не окажется таким же мимолетным, как неожиданным, что оно не пройдет сразу, как только она высвободится из объятий Бернхарда Менцеля.
Она и вышла из кухни с тем, чтобы это проверить.
Коридор, отделяющий кухню от комнаты, был даже не коридором, а таким же тесным пятачком, как и сама кухня. Собственно, кухня и была раньше куском коридора, а вся квартира представляла собою кургузый хвостик, отделенный стенкой от большой коммуналки, комнаты в которой ее жильцы дружно или не слишком, но продали одному соседу, сумевшему разбогатеть от первого же щелчка свободы. Сначала он собирался и Любе с мамой взамен их тупиковой комнатки купить квартиру где-нибудь в Жулебине, но потом рассудил, что дешевле и быстрее отделить их стенкой и подмазать кого следует в домоуправлении, чтобы этот аппендикс стал считаться полноценным жильем.
За те секунды, которые понадобились Любе, чтобы перейти пятачковый коридор, ничего не изменилось – желание по-прежнему пульсировало в ней, и градус его не понижался.
Она прислушивалась к себе и радовалась, что это так. Приоткрыв дверь в комнату, она подумала: «Глупо не иметь мужчины в двадцать два года. Глупо жить фантазиями, да еще сексуальными, их надо осуществлять. Тем более когда самой этого хочется».
Она не удивлялась жесткости своих мыслей. Они у нее никогда другими и не были, а теперь она вдобавок убедилась, что эта жесткость, а может, просто ясность, присущая ей с детства, не мешает быть самой обыкновенной женщиной – не мешает естественным женским желаниям.
Сознавать это было очень приятно. Любе надоело чувствовать себя никому не нужной, а значит, и неполноценной.
Она осторожно приоткрыла дверь в комнату. Сон у мамы был чуткий, и вполне возможно, что она давно уже проснулась. Это Любу, впрочем, не смущало – надо просто сказать маме, чтобы не выходила в кухню, и можно не сомневаться, что она не задаст ни одного вопроса.
Мамина кровать была застелена клетчатым югославским пледом – ее любимым, хотя и вытертым уже до просветов между нитками; его подарили ей когда-то на тридцатилетие Иваровские.
«Ничего себе! – подумала Люба. – Где это она ночует?»
Но ни удивляться, ни обдумывать эту загадку сейчас совсем не хотелось. Не до того ей было сейчас! Руки Бернхарда Менцеля – Люба вдруг вспомнила и только теперь, в воспоминании, заметила, что они у него мускулистые от плеч до самых запястий, – представились ей так живо, что мурашки пробежали по телу.
Не прикрыв дверь, она поскорее повернула обратно. Все складывается так, будто нарочно для них выдумано. Им нет нужды тесниться в кухне. Сейчас она запрет входную дверь, и они пойдут в комнату, на кровать. И она не она будет, если не станет им на этой кровати так хорошо, как никому никогда не бывало в жизни!
Глава 9
Нора проснулась, как только Жаннетта открыла дверь в квартиру. И сразу же услышала, что дочка пришла не одна. И мужской голос тоже услышала сразу, хотя он звучал совсем тихо, и сразу же поняла, что мужчина незнакомый.
Это заставило ее замереть. Жаннетта была не из тех, кто водит в дом случайных мужчин, а неслучайных у нее не было, и Нора не знала даже, радоваться этому или печалиться. Собственный опыт отношений с мужчинами ничего не мог ей подсказать, потому что был мал и безрадостен.
