— Почему вы обвиняете меня в том, что она лишится такой
возможности? Разве это моя вина? — обиделась Хидеми.
— Потому, что именно ты не желаешь отпускать ее. Тебе
бы хотелось обеспечить ей удобную жизнь, привязать к своей юбке, сделать так,
чтобы она без опасений жила в своем крошечном мирке — робкая, старомодная,
связанная по рукам и ногам бесполезными обычаями, которым научила ее твоя мать.
Отпусти ее, как пеструю птичку, и она вернется к нам… Но не
подрезай ей крылья, Хидеми, только потому, что она девушка. Это несправедливо.
Женщинам и без того тяжело живется. — Такие разговоры Масао вел уже давно,
но жена наотрез отказывалась согласиться с ним. Собственная судьба полностью
устраивала Хидеми: в сущности, будучи женой Масао, она пользовалась неслыханной
свободой. Но она не могла остаться глухой к его словам или к голосу собственной
совести.
Понадобился еще месяц уговоров и упреков, но в конце кондов
Хидеми сдалась, согласившись отпустить Хироко в Сан-Франциско на один год.
Такео предстояло устроить ее в маленькое, но превосходное во всех отношениях
женское учебное заведение в Беркли, именуемое колледжем святого Эндрю. Масао
ручался, что там Хироко будет в безопасности.
Разлука обещала быть долгой, но Хидеми нехотя смирилась с
мыслью, что для дочери это замечательная возможность — хотя понять, почему
женщина должна учиться в университете, да еще так далеко от дома, было выше ее
сил. Сама Хидеми никогда не училась, но это не помешало ей отлично устроиться в
жизни с мужем и детьми.
Юдзи считал идею великолепной и едва мог дождаться
следующего года, когда надеялся отправиться в Стэнфорд.
Он думал, что его сестре крупно повезло, но его энтузиазм не
разделяла не только Хидеми, но и сама Хироко.
— Разве ты не довольна тем, что твоя мать
согласилась? — доверительно спрашивал дочь возбужденный победой Масао, когда
Хидеми наконец-то капитулировала и согласилась отпустить Хироко в
Сан-Франциско. Многолетняя битва завершилась. Хироко смущенно отмалчивалась,
хотя и робко заверила отца, что благодарна ему. Тонкими чертами лица,
миниатюрными кистями рук и ступнями Хироко напоминала хрупкую статуэтку. С
возрастом прелестью и утонченностью она превзошла мать, но была еще более
робкой, чем Хидеми, и, несмотря на передовые идеи отца, отличалась искренним
уважением к традициям. Она находила радость и утешение в том, чтобы следовать
давним обычаям и обрядам. Бабушка привила Хироко глубокое уважение к ним, но
Хироко и самой было удобнее придерживаться привычных традиций. Она стала
японкой до мозга костей, более твердой в своих убеждениях, чем ее мать. С
годами Хидеми переняла у мужа передовые взгляды, но Хироко не выказывала к ним
ни малейшего интереса. Она была старомодной робкой девушкой и меньше всего
хотела целый год проводить в Калифорнии. Она согласилась, лишь бы угодить отцу.
Дань уважения к нему далась Хироко дорогой ценой, но она
никогда не посмела бы ослушаться Масао.
— Разве ты не рада? — вновь повторил он, и Хироко
кивнула, тщетно пытаясь выглядеть воодушевленной. Пристально взглянув ей в
глаза, Масао упал духом. Он хорошо знал дочь, нежно любил ее и готов был скорее
умереть, чем причинить ей огорчение. — Неужели тыле хочешь за границу,
Хироко? — печально спросил он. — Будь откровенна со мной. Тебе не
грозит наказание. Эта поездка важна для твоего же будущего. — Кроме всего
прочего, учеба Хироко за границей означала огромные расходы — даже при
профессорском жалованье Масао, но супруги были готовы пойти на такую жертву
ради детей.
— Я… — Хироко боролась со страхом от неповиновения
отцу, потупившись и сжимая губы. Она любила родителей и брата и ужасалась
предстоящей разлуке с ними. — Я не хочу расставаться с вами, —
произнесла она, и ее огромные глаза наполнились слезами. — Америка так
далеко! Почему бы мне не учиться в Токио? — Она подняла голову, и ее отец
чуть не заплакал сам, увидев выражение на лице дочери.
— Потому, что в Токио ты не научилась бы тому, чего не
смогла бы узнать здесь. В сущности, здесь тебе было бы лучше, чем в большом
городе. Но Америка… — начал он, и его глаза затуманились мечтательной дымкой.
Масао никогда не был за границей, хотя стремился к этому всю жизнь. Двадцать
лет подряд он читал письма брата Такео и воображал себя на его месте. И теперь
он хотел сделать подарок детям — бесценный подарок, лучший, какой только можно
пожелать. — Ты уезжаешь всего на один год, Хироко. Единственный учебный
год, вот и все. Если тебе там будет плохо, ты сможешь вернуться. Год — не такой
уж долгий срок. Ты выдержишь. А может, тебе там понравится. Если ты останешься
в Америке, через год туда приедет Юдзи, и вы будете учиться вдвоем.
— Но там не будет ни вас, ни мамы… Как же мне жить без
вас? — выговорила Хироко дрожащими губами и почтительно опустила глаза, а
отец обнял ее, как всегда, поражаясь ее хрупкости. Он мог бы обнять ее одной
рукой.
— Мы тоже будем скучать по тебе, но ведь мы станем
писать друг другу письма, а рядом, в Америке, с тобой будут дядя Так и тетя
Рэйко.
— Но я с ними незнакома.
— Они чудесные люди. — Такео приезжал в гости
девять лет назад, но Хироко почти не помнила его, а тетя Рэйко так и не смогла
побывать в Японии — она ждала младшую дочь, Тамико. — Ты их полюбишь, и я
уверен, они станут заботиться о тебе, как о родной дочери. Прошу тебя, Хироко,
не упускай такой шанс. Я не хочу лишать тебя этой возможности. — Ради нее
Масао годами копил деньги, вел бесконечные споры, убеждая жену, но теперь, глядя
на Хироко, он чувствовал себя так, словно наказывает ее. Если бы она только
понимала, от чего отказывается!
— Ради вас я поеду, папа, — произнесла Хироко,
низко поклонившись, и Масао испытал желание поднять ее, велеть навсегда забыть
о давнем обычае. Хироко была слишком юной, чтобы придерживаться традиций.
— Я хочу, чтобы ты сделала это ради себя, —
возразил он. — Там ты будешь счастлива, — Постараюсь, папа, —
прошептала Хироко, и слеза скатилась по ее щеке. Масао чувствовал себя
чудовищем, отсылая от себя родную дочь, но до момента отъезда не сомневался,
что в Калифорнии Хироко понравится.
В день отъезда все семейство охватило уныние, и, когда они
вышли из дома, Хироко остановилась у двери и расплакалась при мысли о разлуке с
родителями и братом. На минуту она задержалась, чтобы поклониться у дверей
храма, а затем последовала за матерью к машине и скользнула на заднее сиденье.
Всю дорогу к Кобе Юдзи с отцом негромко переговаривались на переднем сиденье, а
Хироко сидела молча, глядя в окно. Мать исподтишка наблюдала за ней. Хидеми
хотелось чем-нибудь подбодрить дочь, выразить сожаление в том, что они,
родители, могли ошибиться, но она не знала, как начать, и потому молчала. Время
от времени поглядывая на них в зеркало заднего вида, Масао досадовал на мертвую
тишину на заднем сиденье. Хироко не испытывала ни возбуждения, ни восторга, она
ни разу не спросила ни о корабле, ни об Америке или своих родственниках.
Молчала, сидя неподвижно и чувствуя, как ее душа рвется на части. При виде
домов, деревьев, поросшего травой холма тоска лишь усиливалась.
