— Да, — кивнула я. — Неделя выдалась тяжелой.
— Мне было еще тяжелее, — возразил он, и это была правда.
— Я беру шестьдесят процентов комиссионных, — сообщила я, все еще продолжая колебаться.
— С друзей вы иногда берете только тридцать процентов, — напомнила Барбара.
— С Анитой я была едва знакома.
— Зато вы близко знакомы с Лесли.
— Так близко, как только могут быть знакомы мужчина и женщина, — вставил Лесли лукаво и смущенно, присаживаясь рядом со мной на обитый золотистой парчой диванчик с изогнутыми подлокотниками, купленный на аукционе «Кристи», — предмет, не имеющий исторической ценности, обнаруженный в каком-то итальянском палаццо расцвета Ренессанса. Мне стало дурно. — Боже милостивый! — вдруг воскликнул Лесли. — Кажется, именно такие диванчики называются «на двоих». Ему место в борделе.
Афра и Барбара заинтересованно оглядели диван.
— А как им пользоваться? — полюбопытствовала Афра. — Наверное, если женщина перекинет ноги через подлокотник, а мужчина встанет позади…
— Или если она обопрется на локти… — добавила Барбара.
Я не выдержала, попросила их развесить картины без меня, объяснив, что переутомилась, пожелала удачного ужина в японском ресторане, вызвала такси, которое, к счастью, подъехало почти сразу, и отправилась домой.
— Оало быть, тридцать процентов? — спросил меня Лесли напоследок.
— Ладно, — согласилась я. — Разница невелика.
Дома я покормила Моне и Мане, погладила их, немного успокоившись и доведя кошек до экстаза, послушала Вивальди — он неизменно помогает мне. Затем я позвонила Розали и проболтала с ней полчаса.
— Скажи, почему я так разволновалась? — спросила я.
— Потому, что чувствуешь себя виноватой, — ответила Розали.
— Перед Анитой? — уточнила я. — Да, я спала с Лесли Беком. Как и многие другие. Ну и что в этом такого?
— Ты виновата перед Анитой и Лесли Беком, — объяснила Розали. — Ты нанесла ему смертельное оскорбление, а он этого даже не заметил. Зато тебя замучили угрызения совести.
Какое еще оскорбление? Прежде я была готова до бесконечности расспрашивать Розали о мотивах моих собственных поступков, но теперь предпочла бы свои, менее поверхностные, толкования. Это я была жертвой Лесли, а не он — моей. Общеизвестно, что во всем всегда виноват мужчина.
Я легла в постель, мне приснился Лесли Бек. Это было сновидение не девственности, а опыта, проникновения и погружения в самый центр тела. Поначалу дело шло туго, словно в нем участвовало заржавевшее от старости сверло, но мало-помалу процесс погружения становился легче, быстрее и свободнее, будто сложный механизм наконец-то отладился.
Я проснулась на середине погружения, убежденная, что в эту минуту Лесли занимается сексом либо с Афрой, либо с Барбарой, или с обеими, твердо вознамерившись воспламенить их. Передо мной у них было достаточно преимуществ, и самое главное — абсолютная свобода.
Я приняла две таблетки снотворного, уснула и пробудилась вполне умиротворенная.
Это уж слишком — для мирной жизни одинокой женщины, хозяйки двух кошек, ищущей спасения от Лесли Бека.
НОРА
Пятница стала для Мэрион серьезным испытанием. Я с облегчением оставляю ее в здравом рассудке и возвращаюсь к своей писанине, которая дается мне без особого труда. Мэрион — это прежде всего упорный труд. Я убеждена, что такова ее сущность. Вся полнота ответственности, недоверие к миру и абсолютное отсутствие помощников. Хорошо бы, если бы помощь ей оказала я, женщина, изо дня в день мирно тюкающая по клавишам.
Но как бы там ни было, читатель, или мнимый читатель, в ту пятницу я, Нора, отправилась к Розали, чтобы продолжить дневной разговор, неожиданно прерванный приглашением мистера Кольера. Я гадала, зачем истязаю себя масками для лица, диетой с пониженным содержанием жиров, массажем головы, вычислением оптимальной длины юбки и так далее, когда Розали просто махнула на себя рукой и спокойно существует? С другой стороны, я никогда не удостаивала мистера Кольера вниманием, а Розали, вероятно, украдкой поглядывала на него во время нашего разговора — так на что же мне сетовать?
К тому же Эд (еспи помните, так зовут моего мужа — того самого, что любит бродить вокруг дома с книгой) никогда не упадет в пропасть, как муж Розали. Эд неизменно возвращается домой, ко мне, и нехотя покидает дом без меня. По утрам он целует меня на прощание — один раз, второй, ласково и нежно, даже зная, что потом ему придется бежать, чтобы успеть на поезд. «Меня вполне устраивает возможность катиться под гору, — говорит Эд. — И чем быстрее, тем лучше». Когда-то он мечтал со временем стать одним из солидных лондонских издателей, которые снисходительно рассуждают о сущности культуры, устраивают приличествующие положению ленчи со знаменитыми писателями, отдыхают на итальянских виллах в обществе графинь, размышляют о том, что Умберго Эко сказал Мелине Меркури в «Конкорде», но его жизнь (и следовательно, моя), слава Богу, сложилась совсем иначе, чем рассчитывали мои родители.
Эд занимает пост старшего редактора в издательстве, ему принадлежит несколько акций компании, он без потерь пережил десятилетие слияний предприятий и массовых увольнений. Мы живем скромно, но весело. Энтузиазм Эда и знание нюансов рынка художественной литературы всегда его выручали; он убежден, что все люди преданы своему делу, честны и движимы благими намерениями, и если с годами это убеждение поколебалось, то почти незаметно.
Мои родители завещали мне дом, машину и тридцать тысяч фунтов. Если бы не они, нам пришлось бы туго. В «Аккорд риэлтерс» мне платят чисто символическое жалованье — как и в издательском доме «Арбасс», где Эд целыми днями просиживает за письменным столом и занимается только тем, что ему поручают. Дети-подростки обходятся дорого и занимают слишком много места. Эд работает и верит, что мир вращается вокруг него; на мою долю остаются тревоги.
Порой мне кажется, что своим присутствием я каким-то таинственным образом заставляю Эда держаться в рамках. Если бы он женился на менее практичной женщине, не такой, как я, с моими коротко подстриженными светлыми вслосами, тонкими чертами лица, приличной длиной юбок, если бы его спутником стал человек, время от времени позволяющий себе напиться или совершить кражу в магазине, Эд вел бы себя непринужденнее, писал пламенные статьи для «Издательского еженедельника», а не сухие информативные заметки для «Мира книг», где он публикуется регулярно. Его уважали бы в профессиональных кругах.
Когда я сообщила Эду, что ухожу к Розали, он отвлекся от просмотра документального фильма об аргентинских трущобах, окинул меня грустным взглядом, но не попытался отговорить. Пожалуйста, не поймите меня превратно. Эд не зануда, или, вернее, зануда ровно настолько, насколько это позволительно хорошему человеку, ибо иногда эти качества удачно дополняют друг друга.
Придя к Розали, я увидела, что она разговаривает с Мэрион по телефону. Я налила себе кофе. Кэтрин еще не вернулась из колледжа, Алан куда-то ушел. Два включенных телевизора в разных комнатах никто не смотрел. Документальный фильм о трущобах Аргентины, который была готова пропустить со смесью радости и вины, еще не закончился. Я выключила телевизоры. Вкусы Эда утонченнее моих. Мы соблюдаем известные формальности, сознаем, что количество еще не означает качество, помним, что если дети сегодня читают только комиксы, завтра они вряд ли возьмутся за классику, старательно выбираем телепрограммы в соответствии с их политкорректностью и уровнем культуры. Во всем этом Эд прав, но порой мне недостает энергии и опрометчивости — того, что называется беспорядочностью и банальностью пристрастий.
