– Иеремия, кажется, дело плохо. После таких сильных
схваток должна показаться головка. Я смотрела, но ничего не увидела.
Иеремия кусал губы, глядя, как мечется жена. Выбора нет.
Помощи ждать неоткуда, по крайней мере сейчас... Он должен помочь ей. В
перерыве между схватками он осторожно раздвинул Камилле ноги. Она начала
сопротивляться, но сразу забыла о его присутствии, как только почувствовала
новый приступ боли. Иеремия пригляделся в надежде увидеть головку ребенка.
Однако то, что открылось взгляду, заставило Терстона затаить дыхание: там, где
должна была появиться головка младенца, виднелась вытянутая вниз крошечная
ручка... Дитя повернулось так же, как у Мэри-Эллен, и то ли умерло, то ли
вот-вот умрет, если он ничего не предпримет. Иеремия вспомнил, как действовал
врач из Калистоги, и стал подробно объяснять Ханне, что от нее требуется.
Когда начался следующий приступ, она изо всех сил прижала
женщину к кровати. Камилла кричала так, будто вот-вот умрет. Иеремии казалось,
что он убивает собственную жену, однако он должен был сделать все, что мог,
чтобы спасти их ребенка. Он начал медленно-медленно разворачивать младенца,
одновременно подталкивая его внутрь и нащупывая головку... Вдруг на свет
показались плечи, и только тогда Иеремия понял, что ребенок выходит вперед
головкой. Он таки сумел повернуть его... Постель была залита кровью, а Камилла
до того изнемогла, что, казалось, лишилась голоса. И все же она слабо
вскрикнула, когда ребенок показался у нее между ног и медленно скользнул в руки
отца.
Из-за опутавшей младенца пуповины Иеремия вначале не мог
понять, сын это или дочь, но потом он вытер застилавшие глаза слезы и наконец
разобрал, кто у него родился.
– Девочка! – крикнул он.
Камилла с трудом приподняла голову и заплакала – скорее от пережитого
ужаса, чем от нежности к ребенку. Она отказалась взять младенца на руки. И
когда немного погодя прибыл врач, он подтвердил, что Иеремия сделал все как
надо, а потом дал Камилле каких-то капель, от которых она уснула. Тем временем
Ханна баюкала ребенка.
– Я вижу, вы избавились от этих колец, – хмыкнул на
прощание доктор.
Гордый отец засмеялся и протянул ему золотую монету. Он
собирался дать ее врачу из Налы, но этот человек, присутствовавший и при
рождении мертвого ребенка Мэри-Эллен, честно заслужил ее. Только благодаря тому
опыту Иеремия сумел повернуть этого ребенка. Врач без обиняков сказал, что он
спас жизнь младенцу, хотя и признал, что матери при этом пришлось несладко.
Однако у Иеремии не было выбора, и он попытался все объяснить, успокаивая
проснувшуюся Камиллу. Она еще не сосем пришла в себя после пережитого и опять
отказалась брать младенца на руки. Иеремия надел ей на палец перстень с
огромным изумрудом, который приберег для этого случая. Затем он показал жене
колье, серьги и брошь, отлично сочетавшиеся с перстнем, но это ее не тронуло.
Ей хотелось только одного: услышать от мужа обещание, что ей больше никогда не
придется рожать. Это были худшие минуты ее жизни. Ничего подобного случилось
бы, если бы он не изнасиловал ее, заявила рыдающая Камилла. Слова жены огорчили
Иеремию, но он знал, что через несколько дней она будет думать по-другому.
Ханна же сосем не была в этом уверена: ей еще не приходилось видеть женщину,
отказавшуюся взять собственное дитя. Спустя четыре дня Камилла наконец согласилась
подержать дочь, для которой пришлось искать кормилицу в городе, ибо родная мать
наотрез отказалась кормить ее грудью.
– Как мы ее назовем, любимая?
– Не знаю, – равнодушно ответила Камилла.
Как Иеремия ни пытался ее развеселить, все было тщетно. Она
не стала участвовать в выборе имени, никогда не прикасалась к девочке, и
Иеремия, жалевший малышку, не спускал ее с рук. Он не переживал из-за того, что
у него не родился сын. Это было его дитя, плоть от его плоти, ребенок, которого
он так долго ждал. Неожиданно он понял, что имела в виду Амелия, когда
советовала ему скорее жениться и завести детей. Рождение дочери стало самым
важным событием в его жизни, и он при каждом удобном случае наслаждением брал
на руки маленький сверток. Иеремия мог подолгу сидеть рядом, с восхищением
любуясь девочкой, ее крохотными ручками и нежным личиком. Он затруднялся
сказать, на кого она похожа. Спустя неделю Иеремия решил назвать ее Сабриной.
Камилла не возражала. Девочку окрестили в Сент-Элене и нарекли Сабриной Лидией
Терстон. В этот день Камилла впервые вышла из дома, надев перстень с изумрудом
и зеленое летнее платье. Правда, она еще испытывала слабость и злилась из-за
того, что большинство нарядов стало ей мало. Ханна объяснила, что она слишком
торопится, и попыталась успокоить, но Камилла оборвала ее, велев убираться и
прихватить с собой ребенка.
Большую часть лета Камилла металась, словно львица в клетке.
Действительность быстро разрушила мечты Иеремии о том, что жена будет баюкать
их дитя. Камилла нервничала и с нетерпением ждала дня, когда они наконец
вернутся в Сан-Франциско. Иеремия обещал поехать с ней в Нью-Йорк и в Атланту,
но в июле мать Камиллы заболела, и отец написал, что им лучше отложить визит до
Рождества. Эта новость вызвала у Камиллы очередной приступ гнева, что с
некоторых пор вошло у нее в привычку. Она швырнула на пол лампу и удалилась,
хлопнув дверью. Она ненавидела всех и вся: этот дом, эти места, живущих здесь
людей, Ханну, собственную дочь. Даже Иеремия сделался жертвой ее несносного
характера. В сентябре все вздохнули с облегчением, когда они собрали вещи и
Камилла отправилась в город, по которому так тосковала. Казалось, она вырвалась
на свободу из тюремной камеры.
– Семь месяцев! – с удивлением воскликнула она,
оказавшись в передней их городского дома. – Целых семь месяцев!
– Мы соскучились по тебе! – заявили подруги.
– Я пережила худшие дни в жизни, – отвечала Камилла. –
Просто кошмар!
Тайком от Иеремии она побывала у врача и запаслась новыми
кольцами, жидкостью для спринцевания и соком американского вяза, тоже
эффективного противозачаточного средства. Теперь никакие его слова не заставят
ее отказаться от предосторожностей. Впрочем, после рождения Сабрины Камилла еще
ни разу не была близка с мужем и не торопилась этого делать. Она не хотела рисковать.
Ее дочери исполнилось уже четыре месяца, она превратилась в смышленую, милую и
подвижную девочку с мягкими кудряшками и большими голубыми глазами, такими же,
как у Камиллы и Иеремии, с пухлыми ручками и цепкими пальчиками. Однако Камилла
редко видела собственного ребенка, и, вместо того чтобы поместить девочку в
уютной детской рядом со своими комнатами, она предпочла поселить малышку на
третьем этаже.
– От нее слишком много шума, – объяснила она Иеремии,
которому хотелось, чтобы Сабрина находилась поближе к комнатам, где жили они с
женой.
Но он не ленился подниматься к дочери наверх. Он любил
девочку и не желал этого скрывать. Единственным человеком, не проявлявшим к
Сабрине никаких чувств, оставалась лишь Камилла. Она отмахивалась от мужа, если
Иеремия пытался завести разговор о дочери. Однако когда ребенку пошел седьмой
месяц, Терстон начал по-настоящему беспокоиться. Камилла ни разу не приласкала
собственную дочь. Когда девочка немного подрастет, она все поймет. Безразличие
Камиллы к ребенку казалось неестественным, но, судя по всему, она действительно
не испытывала к Сабрине никаких чувств. Ее интересовали только встречи с
подругами, званые вечера или небольшие приемы, которые она устраивала в доме
Терстона, когда Иеремия уезжал в Налу. Он заявил жене, что ему не нравятся ее
подруги, поэтому Камилла встречалась с ними без него. Похоже, она охладела к
мужу сразу, как только забеременела. Иногда Иеремия задавал себе вопрос,
простит ли она его когда-нибудь. Очень сомнительно.
