— Давайте отправим эти снимки супруге Роммеля — то-то
обрадуется!
" Но Одри и не думала обижаться: фотографии в самом
деле оказались на редкость удачными. Роммель на них получился таким, каким он и
был в жизни: в его лице, глазах, во всем его облике угадывалась личность
незаурядная, военачальник умный и волевой.
Через две недели Роммель отбросил английские дивизии на
тридцать миль к северо-востоку, а десятого апреля опять загнал их в Тобрук. В
Каире его имя обрастало всевозможными легендами. Рассказывали, что
генерал-фельдмаршал носит английские летные очки — трофей, подобранный на поле
боя, сам водит самолет в разведку, дерется бок о бок со своими солдатами — и в
танке, и на земле, и в воздухе — вездесущий, как сам дьявол.
Со своим мобильным Африканским корпусом он и впрямь способен
был творить чудеса.
Как-то ночью Чарльз съездил в Тобрук; генерал Уэйвелл
предоставил ему джип и небольшой конвой, теперь поневоле приходилось
остерегаться. Они сняли с машины отражатель, чтоб не было бликов, специальной
сеткой заметали следы на песке — одним словом, учились хитрости у самого
Роммеля. Чарли вернулся подавленный невероятным количеством потерь в английских
войсках и очевидной безнадежностью их положения. К тому же и погода уже не
благоприятствовала им.
Зимняя благодать кончилась:" пошли дожди, осложнявшие
маневры танков, потом разыгрались песчаные бури, а следом наступила небывалая
засуха. Бушующие в пустыне ураганы опрокидывали грузовики, мелкий песок
забивался в глаза, в нос, в зубы, в складки одежды. В одну из таких жестоких
апрельских бурь шестеро английских генералов угодили прямо в лагерь противника…
Чарли, еле волоча ноги от усталости, поднялся по ступенькам
отеля. Одри, сидевшая с друзьями на веранде, выбежала ему навстречу. Плакала,
смеялась, целовала в губы, в глаза, в бороду.
— Сумасшедшая! — задохнулся он и крепко обнял
ее. — Ну, что ты тут без меня делала?
— Ждала. — Она заглянула в любимые глаза. — И
жутко волновалась!
— Я непобедим, как английский флот, любовь моя. —
Бессмысленная бравада. В последнее время все чаще приходили сообщения о том,
что немецкие подлодки наносят жестокий урон британским военным кораблям.
— Господи, чего я только не передумала!
— Глупышка! — Они поднялись наверх в номер. —
Да разве это опасность — после всего, что мы с тобой недавно пережили? И
все-таки нам отчаянно повезло: мы вместе, не то что Ви и Джеймс.
— Да, конечно… И все же мне было бы гораздо легче, если
бы, кроме двойного виски с содовой на веранде, тебе ничто не грозило.
Он рассмеялся и увлек ее на постель. В тот вечер они уже не
спустились вниз. Лежали, обнявшись, на свежих простынях, разговаривали про
Тобрук, никак не могли насытиться друг другом, наконец задремали перед
рассветом. Чарльз проснулся с первыми лучами солнца, принял душ и долго
любовался спящей Одри. Он тихонько лег рядом с ней, провел рукой по нежным
изгибам ее тела. Она шевельнулась, открыла один глаз, сонно улыбнулась.
— Всегда бы так просыпаться! — Притянула его к
себе, поцеловала загорелую шею, завитки волос на груди и приникла к его губам.
В июне сорок первого англичане перешли в контрнаступление,
но план Уэйвелла с треском провалился. Оки — так для краткости называли
генерала Окинлека — осуществил перегруппировку сил. Вместо Уэйвелла поставил
командовать Западной бронетанковой дивизией генерала Каннингема. Через четыре
месяца, восемнадцатого ноября, новый командующий дал бой и проявил себя ничуть
не лучше Уэйвелла. Оки сместил и его, тридцатого ноября Роммель предпринял
новый штурм Тобрука.
Чарльза совесть замучила: там люди гибнут, а он пишет об
этом, сидя на веранде отеля, каждый вечер ужинает с Одри в ресторане, ходит по
ночным клубам. Он достал свою репортерскую сумку.
— В Тобрук? — Глаза Одри расширились от ужаса,
когда он молча кивнул. — Не надо, прошу тебя!
— Надо, Од. Иначе зачем меня сюда прислали?
— Но ты уже был там! Осада длится с весны — чего ради
опять рисковать жизнью?
— Как будто не знаешь — чего ради!
— Ну пусть кто-нибудь другой Съездит. В Каире миллион
военных корреспондентов. Это же не разведка, про осаду любой болван напишет.
— Такого болвана, как я, больше нет. Не волнуйся,
радость моя. Не успеешь оглянуться — а я уже вернулся.
Но она как чувствовала, что не надо ему туда ехать.
— А если попадешь в плен?
— Кому я нужен, кроме тебя?
— Я серьезно.
Одри пыталась его отговорить, даже плакала, но в глубине
души понимала, что ни словами, ни слезами его не остановишь.
Он уехал ночью, когда она спала, и провел в Тобруке четыре
дня. На пятый, нагнувшись над раненым со своей флягой, почувствовал взрыв
сзади, опрокинулся наземь, услышал над собой голоса, и в глазах потемнело.
В полубреду Чарльз ловил обрывки разговоров, не понимая ни
слова… То ли он попал к бедуинам, то ли уже в немецком плену… Казалось, прошла
вечность, прежде чем кто-то окликнул его по имени. Вроде бы Одри, но он ни в
Чем не мог быть уверен, только боль не оставляла сомнений — страшная,
струящаяся из позвоночника к ногам.
— Чарли… милый?
Он с трудом разлепил тяжелые веки и увидел палату
английского госпиталя в Каире, сиделку в накрахмаленном халате, стонущих людей
вокруг и склонившуюся над ним Одри.
— Все в порядке. Ты скоро поправишься.
Но лишь через несколько дней Чарли пришел в сознание
настолько, чтобы расспросить ее обо всем: его зацепило осколком, когда он давал
раненому напиться.
— А ходить-то я буду? — с тревогой спросил он,
лежа на животе и заглядывая ей в глаза.
— Ходить-то будешь, вот сидеть — не знаю…
Только теперь он понял, откуда идет боль. Его ранило в
мягкое место, но, в отличие от других, ему это вовсе не казалось смешным.
— Спасибо, что не в лицо, — угрюмо бросил
он, — На светских раутах можно смокингом прикрыть… Скажи, как они там?
— Отлично! Мы одержали большую победу. Дали отпор
Роммелю. Однако… вчера японцы атаковали Перл-Харбор.
— Это где? — Взгляд его туманился от боли и
снотворного.
— На Гавайях. — Она заторопилась, видя, что он не
постигает всей важности происшедшего. — Рузвельт объявил войну японцам,
назвал вчерашний день «Днем нашего позора», и я с ним согласна. — Речь шла
о ее родине, и все же Чарли никак не мог сосредоточиться — его клонило в сон.
— Значит, теперь ты с нами…
Она сердито взглянула на него.
— Между прочим, я всегда была с вами.
— Ты — может быть, но не твои соотечественники. Вспомни
речь Линдберга в Де-Мойно: Штаты не должны ввязываться в драку. Да и Рузвельт
не торопился вступить в войну, пока ему не грохнули бомбу под дверь. А помощь
была бы нам очень кстати.
