— С тобой здесь останется Мей Ли, дорогая.
Но Синь Ю сердито затрясла головой. Ей уже исполнилось
двенадцать лет, она заметно выросла и развилась за те месяцы, что Одри провела
в приюте.
— Мей Ли — плохое… совсем плохое!
— Как ты можешь говорить такие вещи?
— Она не китаянка и не Божье дитя. Она японское дитя.
Лин Вей потому и умерла, что родила японского младенца.
— Кто тебе сказал?
Одри была потрясена ее рассуждениями. Откуда Синь Ю это
взяла? Казалось бы, рядом нет никого, кто мог бы внушить ей подобные мысли. Но
Синь Ю просто указала на свои глаза.
— Я вижу. Мей Ли — японка. И я помню того японского
парня, который нравился Лин Вей… — Она сокрушалась при мысли о сестринском
позоре. — Лин Вей меня обманула, Это не Божье дитя.
— Все дети — Божьи дети. Твоя сестра тебя очень любила,
Синь Ю.
Больно думать, что малышка, которую Одри так полюбила, будет
отвергнута своим народом. Не прерывая сборов в дорогу, Одри все чаще и чаще
задумывалась. А после обеда сходила на почту и отправила две телеграммы. Одну —
Чарльзу, с известием о том, что она наконец свободна и скоро вернется домой. И
почти такую же — деду, она лишь обещала позднее уточнить дату приезда.
Каково же было ее удивление, когда два дня спустя с почты
примчался мальчишка с ответной телеграммой в кулаке. С замиранием сердца
развернула Одри тонкую бумажку. Неужели что-то с дедом? Она прочитала текст и,
пряча вдруг навернувшиеся слезы, повернулась спиной к столпившимся у крыльца
обитателям приюта. Монахини тактично увели детей, а потом одна из них
возвратилась и спросила у Одри:
— Вы получили дурные вести, мадемуазель?
Одри покачала головой и улыбнулась сквозь слезы.
— Нет-нет… просто я… я боялась, что случилась беда с
моим дедушкой, но телеграмма не о нем… Это совсем, совсем про другое, она меня
удивила и… — она снова сглотнула слезы, — и растрогала.
Телеграмма была от Чарльза:
"Слава Богу. Поезжай через Лондон. Есть серьезное дело.
Прошу тебя быть моей женой. Люблю. Чарльз".
Здесь было сказано все, о чем Одри могла только мечтать.
И тем не менее принять его предложение для нее было
невозможно. Во всяком случае, сейчас. В письмах от деда она читала между строк,
что он тоскует, что он слаб и уже теряет надежду когда-нибудь свидеться с ней.
И именно это она попыталась объяснить Чарльзу во взволнованной ответной
телеграмме, которую отправила ему на следующее утро:
"Любимый, рада бы ехать через Лондон, но не могу. Я
очень нужна дедушке, и как можно скорее. Спешу вернуться в Сан-Франциско.
Простишь ли меня? Из дому сразу же позвоню. Обсудим твое предложение. По-моему,
оно замечательное.
А может быть, ты приедешь в Сан-Франциско? От всего сердца —
Одри".
Получилось, на ее собственный взгляд, как-то не слишком
убедительно. Поймет ли Чарльз, не обидится ли? Однако другого решения она
принять не могла. И это был не единственный выбор, который ей предстояло сделать,
были и другие, не менее — если не более — мучительные.
В памяти у нее неотступно звучали слова генерала Чанга,
сказанные о новорожденной девочке: «Возьмите ее с собой, мадемуазель…» Но как
это осуществить? Кроме того, Одри подумывала и о том, чтобы увезти с собой Синь
Ю, однако, когда она об этом заговорила, Синь Ю страшно испугалась. Девочка
знала только Харбин и его окрестности и ни за что не хотела уезжать из Китая,
расставаться со своими соплеменниками. Как и другие дети, она была очень
привязана к приюту. Им жилось здесь неплохо. Единственное, чего не хватало, это
матери с отцом, но мать и отца не смогла бы заменить и Одри, как бы
самоотверженно она ни заботилась о сиротах все эти долгие месяцы. Святые сестры
заверили ее, что за все ее добрые дела ей уготовано место на небесах.
Одри по телеграфу заказала номер в отеле «Шанхай» и
зарезервировала каюту на лайнере «Президент Кулидж», отплывающем из Иокогамы.
Теперь надо было собираться не теряя времени. Через две недели после прибытия
бельгийских монахинь все сборы были закончены. Оставалось провести в приюте с
детьми последнюю ночь.
Был устроен прощальный ужин, дети хором пели ей песни.
.Они уже успели полюбить и привязаться к младшей из
монахинь, более настороженно относились к старшей, которая была к ним более
строга. А Одри малыши просто обожали. Завтра на вокзале предстояло слезное
прощание, потому что все дети собирались во что бы то ни стало поехать
проводить ее.
Перед сном Одри рассказала монахиням о генерале Чанге, чтобы
они не пугались, если он появится опять. И впервые поставила корзинку с
двухмесячной Мей Ли в спальню к остальным детям. Если она проснется ночью, ее
услышит одна из монахинь и сможет подойти и накормить ее любимым козьим
молочком. А для Одри настало время отлучения от ребенка. Всю ночь она боролась
с собой, заставляя себя не бежать на младенческий плач. Она знала, что Мей Ли
зовет ее. Два месяца Одри дни и ночи напролет держала малютку на руках, была ей
заботливой матерью, и вот теперь должна с ней расстаться. Одри лежала без сна, и
сердце ее разрывалось. Она словно воочию видела перед собой черные шелковистые
волосики, черненькие глазки и радостную беззубую улыбку, всякий раз
появлявшуюся на нежном младенческом личике при ее приближении. На рассвете
Одри, собравшись с духом, вошла на цыпочках в детскую спальню, чтобы в
последний раз взглянуть на Мей Ли. Но малышка в корзине проснулась и
вопросительно смотрела на нее во все глаза. Это было уже выше ее сил! Обливаясь
слезами, Одри выхватила девочку из корзины и крепко прижала к груди. Она думала
про славную, добрую Лин Вей, отдавшую жизнь за это крохотное существо, которое
Одри было сейчас дороже всех на свете. Она не слышала, как открылась дверь и
вошла монахиня.
Увидев заливающуюся слезами Одри, она приблизилась и ласково
обняла ее за плечи.
— Возьмите ее с собой, мадемуазель, возьмите… вы не
сможете ее оставить.
— Да. Не смогу, — мучительно переживая, повторила
Одри, обернувшись, посмотрела в глаза старшей монахини. Они были влажными.
— Нельзя покидать ту, которая тебе так дорога. Да и ей
здесь жизни не будет. Подрастет, и все станут от нее шарахаться. Ведь она
наполовину японка. Она — ваша, и только ваша, и это единственное, что имеет
значение.
— А в Сан-Франциско? — Одри спросила больше себя
самое, чем святую сестру. В памяти у нее неотступно звучали слова генерала
Чанга: «Возьмите ее с собой, когда будете уезжать… Возьмите ее с собой…» — Как
к ней там будут относиться?
— Там с ней будете вы и не дадите ее в обиду.
А дедушка? Аннабел?.. А Харкорт… А как ее воспримет
Чарльз?.. Сумеет ли понять? Но все отступало на задний план перед ее любовью к
этому маленькому существу. Правы и генерал, и монахиня. Одри не может оставить
девочку. Просто не может, и все. Прижимая к груди малютку, она спросила:
