Горничная налила Одри кофе из серебряного кофейника с ручкой
из слоновой кости. Как и множество других красивых дорогих вещей,
принадлежавших родителям Одри, кофейник приплыл в дом деда вместе с девочками
из Гонолулу. Отец был совершенно равнодушен к роскоши и комфорту, и потому
почти все, что брала с собой из дому их мать, обычно так и лежало
нераспакованным в ящиках. Если что и влекло отца, так это странствия по белу
свету; если он чем и дорожил, так это альбомами, которые он составлял, завершив
очередное путешествие.
Одри до сих пор хранит их у себя в комнате в книжном шкафу.
Дед эти альбомы видеть не может, они напоминают ему о
горькой утрате, о потере единственного сына, об этой «дурьей башке» — других
слов для сына у него не было. Сам погиб, жену погубил, ему, старику, двух своих
маленьких дочерей повесил на шею. Дед притворялся, что девочки его ужасно
обременяют, и твердил, что они должны трудиться; он не потерпит, чтобы они
росли бездельницами. Заставил их учиться шить и вышивать, и Аннабел научилась,
а вот Одри — ни в какую: девочка не любила ни шить, ни рисовать, ни ухаживать
за цветами в саду, ни стряпать. Ее акварели были из рук вон плохи, она не могла
срифмовать и двух строк, ненавидела музеи, скучала на симфонических концертах,
зато увлекалась фотографией и запоем читала книги о приключениях и путешествиях
по дальним неведомым странам, ходила на лекции вдохновенных чудаков-ученых,
подолгу выстаивала на берегу у самой кромки воды и, мечтательно закрыв глаза,
вдыхала запах океана. И еще она безупречно вела дом деда: держала в ежовых рукавицах
прислугу, каждую неделю придирчиво проверяла расходные книги, чтобы никто не
обсчитал деда ни на грош, следила за тем, чтобы кладовая вовремя пополнялась
запасами провизии — там не было разве что птичьего молока. Она блестяще вела
любое дело, но, увы, дела никакого не было, только дом Эдварда Рисколла.
— Мэри, чай готов?
Ей не нужно было глядеть на часы, она и без того знала, что
сейчас четверть девятого и вот-вот появится дедушка, одетый, по обыкновению,
так, будто он собрался ехать в контору. Дед недовольно фыркнет при виде Одри,
давая понять, что решительно не желает разговаривать с ней, неторопливо выпьет
чашку чая с молоком — по-английски — и пожелает Одри доброго утра. Ее этот
ежеутренний дивертисмент нисколько не задевал, она просто ничего не замечала.
Еще в двенадцать лет она начала читать дедушкину газету и, когда выдавался
случай, с большим интересом обсуждала с ним разные новости. Сначала его это
забавляло, потом он начал понимать, как глубоко девочка во все вникает и какие
прочные убеждения у нее сформировались. В первый раз они серьезно поссорились
на почве политических разногласий в день ее рождения, и тринадцатилетняя Одри
потом целую неделю не разговаривала с дедом. Он был в восторге и страшно ею
гордился, как, впрочем, гордится и сейчас. Сколько было радости, когда
некоторое время спустя Одри, придя в столовую завтракать, увидела возле своего
прибора газету — ее собственный личный экземпляр! С тех пор она каждое утро
прочитывала ее и, когда дед изъявлял желание поболтать с ней, была на седьмом
небе от счастья и с увлечением обсуждала все, что показалось ему интересным.
Тотчас же вспыхивал яростный спор буквально по поводу каждой статьи, будь то
аналитический обзор международной политики, информация о положении дел в стране
или городская светская хроника — например, заметка о званом обеде у кого-то из
их друзей. Дед и внучка ни в чем не соглашались друг с другом, потому-то
Аннабел и не любила завтракать с ними…
— Да, мисс, чай готов, — сделав над собой усилие,
произнесла горничная, словно готовилась к встрече с врагом, и враг
действительно не замедлил появиться. В холле послышались неторопливые шаги, вот
безупречно начищенные ботинки ступили с персидского ковра на узкую полоску
паркета — Эдвард Рисколл вошел в столовую, хмыкнул, с ворчанием отодвинул стул,
сел и, хмуро взглянув на Одри, принялся неторопливо разворачивать газету.
Горничная палила ему чай, съежившись под его свирепым взглядом. Он взял чашку и
пил не спеша, маленькими глотками. Поглощенная газетными новостями, Одри не
догадывалась, каким ярким пламенем горят на летнем солнце ее медные волосы и
как нежны ее узкие точеные руки. Дед привычно залюбовался внучкой, восхищенный
ее красотой, но и это ей было невдомек. И оттого, что Одри не замечала своей
красоты, не придавала ей никакого значения в отличие от Аннабел, которая
постоянно крутилась перед зеркалом, она казалась ему еще прелестнее.
— Доброе утро.
Эдвард Рисколл произнес, вернее сказать, буркнул эти слова
приветствия, просидев в столовой чуть ли не полчаса. Его холеная седая борода
при этом не шевельнулась, лишь блеснули голубые глаза, яркие, как летнее небо,
и такие неожиданно острые для старика восьмидесяти лет. Горничная, услышав это
«доброе утро», чуть не подпрыгнула — такое происходило с ней едва ли не каждое
утро. Она ненавидела прислуживать своему хозяину за завтраком точно так же, как
Аннабел ненавидела завтракать в его обществе. Одну только Одри не трогало, что
дед у нее такой бурбон. Если бы он каждое утро улыбался при встрече, целовал ее
в щечку и называл ласковыми именами, она вела бы себя точно так же.
Но Эдвард Рисколл словно не знал, что в людском обиходе
существуют ласковые слова, скорее, он их забыл, и забыл очень прочно, потому
что со своей женой когда-то был очень нежен, но жена умерла двадцать лет назад,
и все эти годы он старательно доказывал всем, что очерствел сердцем и
ожесточился, и, действительно, суровости ему было не занимать. Красивый и
всегда безупречно одетый, он до сих пор оставался высоким и статным, у него
были широкие, гордо развернутые плечи, густая белоснежная шевелюра и пышная
борода. Ходил не быстро, но твердым, решительным шагом, держа в одной руке
трость черного дерева с серебряным набалдашником, а другой сдержанно, но
властно жестикулировал. Вот и сейчас он взмахнул своей сильной рукой, устремив
взгляд на Одри.
— Ну что, прочла? Какова новость? Эти идиоты
выдвинули-таки его кандидатом. Кретины, дураки безмозглые! — загремел его
бас, заполнив просторную, обшитую дубом столовую.
Горничная вздрогнула. Одри не удалось подавить усмешку.
— Я была уверена, что ты не оставишь без внимания это
сообщение.
— Не оставлю без внимания! — Он уже просто орал на
нее. — Благодарение Богу, у него нет ни малейшего шанса пройти, снова
изберут Гувера. Но зачем им понадобился этот слабоумный, почему не выдвинули
Смита?! — Он прочел статью Липпмена о предвыборном съезде демократической
партии в Чикаго, где кандидатом на пост президента был избран Франклин
Рузвельт. Одри в точности знала, как будет реагировать на это дед, ведь он —
верный сторонник Герберта Гувера, хотя такого тяжелого положения в стране за
все годы депрессии еще не было.
Но дед упорно не желал этого признавать, он считал Гувера
прекрасным и в высшей степени достойным человеком и не видел его вины в том,
что миллионы американцев лишились работы и голодают. Семья Рисколлов не
пострадала от депрессии, и дед был просто не способен понять, как жестоко
страдают те, кто попал в ее мясорубку. А вот Одри возмущалась политикой Гувера,
и Эдвард Рисколл называл ее отступницей: на этот раз она решила голосовать за демократического
кандидата и была очень довольна, что выдвинули Франклина Рузвельта.
