Без Вайолет и Джеймса Париж показался Одри невероятно
скучным. Она купила себе у Пату прелестную крошечную шляпку и еще более
прелестную для Аннабел, которую тут же ей и послала. Почти все парижские
туалеты в том году были Сшиты из тканей с рисунками экзотических пейзажей или
животных.
Одри купила себе экстравагантное вечернее платье в
черно-белую полоску, как шкура зебры, решив, что наденет его на бал у Мерфи,
если они ее пригласят, когда она будет гостить у Джеймса и Вайолет. Впервые в
жизни Одри чувствовала себя совершенно независимой и взрослой. Вставала она
когда хотела, обедала и ужинала когда вздумается. Вечер проводила на Монмартре,
днем пила красное вино, бродила по левому берегу Сены. Через две недели такой
блаженно-беззаботной жизни Одри отправилась на поезде на Ривьеру.
Она таки отказалась от намерения ехать на машине, но' не
потому, что боялась, и не потому, что Джеймс за нее тревожился, просто она в
последнее время ужасно разленилась — зачем самой трудиться, пусть ее поезд
везет. Когда она выходила из вагона;" Ницце, на ней была длинная узкая
голубая юбка, купленные в Париже сандалии на веревочной подошве и соломенная
шляпа с большими полями и букетом цветов. Ее встречали Джеймс и Вайолет, одетые
в таком же духе: на Вайолет белый сарафан, широкополая соломенная шляпа с
красной розой и красные босоножки. Джеймс в сандалиях, как на Одри. Оба уже
успели загореть. Дети с няней ждали их в машине с откидывающимся верхом. Одри
сразу же посадила Александру к себе на колени, Джеймс и Вайолет запели какую-то
мелодичную французскую песню, и машина помчалась вперед на предельной скорости.
Было лето, было счастье и волнующее ожидание чего-то прекрасного, необыкновенного.
В этой жизни не было ни страха, ни тревог.
Одри пришла в восхищение при виде виллы Готорнов. Общество,
которое собралось у них в тот вечер, очаровало ее — там были художники и
музыканты, английские и французские аристократы, итальянки из Рима, несколько
американцев, ошеломляюще красивая девушка, которая захотела непременно голой
искупаться в бассейне. Если бы Хемингуэй проводил это лето на Ривьере, как
намеревался, он точно приехал бы сюда, но, увы, он неожиданно передумал и уехал
на Кубу ловить рыбу. Одри словно попала в сказку, именно о такой жизни она
всегда и мечтала. Неужели всего месяц назад она безвылазно сидела дома и
волновалась, не переварены ли яйца для деда?
Сейчас она поняла, почему всегда с таким жадным интересом
следила за событиями в мире: это помогало ей вырваться из тесного, душного
мирка мелочных забот, давало иллюзию причастности к другой жизни, полной ярких,
захватывающих впечатлений. А сейчас она сама окунулась в эту жизнь, с утра до
рассвета ее окружают удивительные люди, знаменитости, с каждым днем круг их
становится все шире. Для Готорнов такая жизнь привычна, иной они просто не
знают. Кто-то из окружения написал книгу, которую сейчас все читают, другой —
пьесу, о которой только и говорят, рядом с ними известный всему миру художник,
прославленный скульптор, модный музыкант, титулованная знать. Все выделяются из
разряда людей обыкновенных, именно они творят образ и дух времени, и порой,
глядя на них, Одри чувствовала, как и на нее летит золотая пыль от их
волшебного резца.
Каждое утро она просыпалась с ощущением, что очутилась в
сказке. Теперь она еще лучше понимала отца — ему было непереносимо серое,
будничное существование, он рвался наполнить каждый миг волнующим биением жизни
и потому погиб.
Она вспоминала его альбомы, но то, что происходит с ней,
даже интереснее. И, как отец, она не разлучалась с фотоаппаратом.
— О чем ты задумалась, Одри? — спросила ее
Вайолет, сидевшая рядом на узкой полоске песка у воды. — Смотришь куда-то
вдаль и улыбаешься…
— Я думала о том, как я счастлива. И как не похожа моя
нынешняя жизнь на прежнюю. — Одри понимала, как тяжело ей будет
возвращаться домой осенью, и гнала печальные мысли прочь.
Жить бы здесь всегда, в этой упоительной сказке, но все
кончается, и сказки тоже, все в конце концов разъедутся отсюда…
— Стало быть, тебе здесь нравится?
— Еще бы! — Одри легла на спину, черный, купленный
в Париже купальный костюм обтягивал ее фигуру, как перчатка; на Вайолет был
белый купальный костюм. Подруги — одна черноволосая, другая медно-рыжая — очень
эффектно смотрелись вместе, Одри с удовольствием сделала бы такую фотографию.
Она здесь без устали снимала, и когда в Ницце проявили и напечатали ее снимки,
все их похвалили. Даже Пикассо отозвался одобрительно, просмотрев с интересом
очередную пачку фотографий. «А знаете, у вас талант, — сказал он, пронзив
ее своим взглядом. — Не дайте ему пропасть». Он произнес эти слова таким
строгим тоном, что Одри это удивило. Занятие фотографией доставляло ей огромное
удовольствие, она никогда не думала, что у нее талант и что он может пропасть,
но слова Пикассо произвели на нее сильное впечатление. На нее все здесь
производило сильное впечатление, все восхищало.
— Почему бы тебе не остаться?
— Где — на мысе Антиб?
— Нет, в Европе. По-моему, именно здесь тебе и место.
Одри думала о доме, и глаза у нее были ужасно грустные.
— Ах, Вайолет, я бы с радостью, да совесть не велит.
— Почему?
— А дедушка? Не могу я его бросить. Может быть,
когда-нибудь это станет возможным…
— А я считаю, ты не имеешь права вот так заживо
хоронить себя.
— Я люблю его, Ви, не надо жалеть меня, — тихо
сказала Одри.
— Нет, Одри, ты живой человек, тебе нужна другая
жизнь. — В ее глазах зажглось любопытство. — Разве ты не хочешь выйти
замуж, любить и быть любимой? — Ви не могла понять, почему Одри не
замужем. Сама она так давно любит Джеймса, что просто не может себе
представить, как бы она жила без него.
— Хочу, наверное. Я как-то не думала об этом. Видно,
такая уж у меня судьба. Может быть, я не создана для замужества, может быть, у
меня другое предназначение…
Подруги снова легли на песок. Впервые в жизни Одри осознала,
что, даже если она никогда не выйдет замуж, ничего ужасного не произойдет.
Свобода — великое благо. Особенно здесь, на Ривьере, на мысе Антиб, в доме
Готорнов, летом 1933 года.
Вечером они опять были приглашены к Мерфи, на сей раз те
устраивали маскарад, и, как всегда, душой общества был Джералд. Он был так
красив, так безупречно и утонченно элегантен и при этом так неповторимо оригинален,
что от него трудно было отвести восхищенный взгляд. В 1912 году, когда он
учился в Йельском университете, его курс провозгласил Джералда Мерфи самым
элегантным мужчиной, хотя таланты его только начали проявляться. Прошло
двадцать лет, он давно стал признанным законодателем моды. Его жена Сара была
само совершенство.
Она приходила на пляж в жемчугах, утверждая, что жемчугу это
полезно, и, сидя рядом с Пикассо, который и здесь не расставался со своей
черной шляпой, нескончаемо с ним щебетала.
