– О Господи… – В глазах Чарльза блеснули слезы.
– Она держала меня потом каждую ночь – до тех пор, пока
я не поняла, что у меня нет выбора. Я должна была это делать. Если бы я
отказалась, отец избил бы маму, как бы ни было ей плохо… У меня не было друзей.
Я не могла никому открыться. Я ненавидела себя, свое тело… Носила мешковатую одежду
– потому что не хотела, чтобы меня видели… Я ощущала себя грязной, опозоренной,
я ведь знала, что то, что мне приходится делать, – грязно, мерзко… И
знала, что, если я не покорюсь, он прибьет и маму, и меня. Порой это все равно
случалось – тогда он меня насиловал. Это всегда было насилие… Он больше всего
любил грубую силу… Обожал истязать и мать, и меня. Однажды я не могла, потому
что… – она вспыхнула до корней волос, на мгновение снова ощутив себя
четырнадцатилетним подростком, – потому что у меня… были месячные, и он
так зверски избил маму, что она потом целую неделю плакала. Рак к тому времени
уже поразил ее кости – она и так умирала от боли. После того случая я отдавала
ему себя в любое время, когда бы он ни захотел… и как бы мне ни было больно… –
Она глубоко вздохнула. Сказано было почти все – почти все самое главное. Он
узнал о худшем и не мог сдержать слез. Грейс нежно вытирала эти слезы и
целовала Чарльза.
– О, Грейс… мне так жаль… – Он жаждал избавить ее от
этой боли, стереть из ее памяти прошлое и подарить ей светлое будущее.
– Все хорошо… теперь все хорошо… Слушай дальше. Мама
прожила четыре года. Потом настал конец. Мы хоронили ее, на церемонии
присутствовало полгорода – там были сотни людей. И все души не чаяли в моем
отце. Он играл с ними в гольф, ходил на все званые обеды… Он был любимцем всего
города – так о нем говорили. Все его любили, все ему доверяли. Ни одна душа не
знала, каков он был на самом деле. Он был больной… больной человек и… сущий
выродок!
После похорон у нас в доме собралась уйма народу – все ели,
выпивали, беседовали, каждый считал своим долгом подбодрить и поддержать отца в
его горе. Но ему было на все наплевать. У него все еще была я. И не знаю
почему, в моем сознании весь этот кошмар был неразрывно связан с матерью. Я делала
это ради нее, чтобы он ее не терзал, и наивно предполагала, что теперь, когда
ее не стало, он найдет себе другую – желающих было хоть отбавляй. Но ему этого
не надо было. «Другой» оказалась я. В самом деле, зачем ему нужен был кто-то
еще? И вот, когда все ушли, я убралась, помыла посуду, а потом ушла к себе и
заперлась. А он подошел к двери… угрожал ее взломать, а потом достал нож и без
труда открыл замок. Потом потащил меня в ее комнату – он никогда прежде этого
не делал. Он всегда приходил ко мне… Но сделать это у нее в комнате – это
значило бы стать ею, смириться с тем, что это навсегда, что это никогда не
кончится – до тех пор, пока один из нас не умрет… И вдруг я поняла, что не могу
больше.
Она задыхалась, а Чарльз от ужаса даже перестал плакать –
лишь смотрел на нее широко раскрытыми глазами, оцепенев от всего услышанного.
– Я не знаю точно, что произошло потом. Той ночью он
чуть было не лишил меня жизни – истязал меня, избивал, насиловал… Он победил.
Он отвоевал себе право бить, насиловать и терзать меня до конца моих дней. Я
поняла, что приговорена… И тут я вспомнила, что мама держала в ночном столике
револьвер. Я не знала, что собиралась сделать – ударить его железной рукояткой,
просто напугать или застрелить… Я чувствовала только, что мне было невыносимо
больно – я просто обезумела от тоски, страха и боли… Он увидел револьвер,
попытался выхватить его у меня – а потом… оружие выстрелило, и меня обрызгало
кровью. Пуля попала ему в горло, повредила позвоночник и застряла в легком. Он
упал на меня, и я чуть было не захлебнулась в его крови… Больше я ничего не
помню до прихода полиции. Я не знаю и по сей день, что именно сделала тогда.
Наверное, сама вызвала полицию. Потом – провал, и вот я уже разговариваю с
ними, кутаясь в одеяло…
– Ты рассказала им, что он с тобой делал? –
взволнованно спросил Чарльз, всей душой желая уничтожить ее прошлое и приходя в
отчаяние от собственной беспомощности.
– Конечно же, нет. Ради мамы… я не могла. И – ради него.
Я чувствовала, что обязана сохранить тайну – в память о них обоих. Я в своем
роде" тоже ведь была безумна – как и он… Именно это всегда случается с
женщинами и детьми, попадающими в.такие переделки. Они молчат как немые. Они
скорее умрут… Потом пригласили психиатра, чтобы обследовать меня, – нет,
сначала меня отвезли в изолятор… а она… Молли потом настояла, чтобы меня
перевели в больницу, там врачи и выяснили, что он насиловал меня… впрочем, в
медицинской справке стояло «изнасилована в грубой форме неустановленным лицом»…
– Так ты сказала правду в конце концов?
– Очень не скоро. Молли из себя выходила, требуя
правды, – она все поняла сама, ей нужно было только мое признание. Но я
продолжала лгать и ей. Он все же был моим отцом. Но наконец адвокат меня «сломал»
– и я открылась…
– И что потом? Надеюсь, тебя тотчас же освободили?
– Не совсем так. Суд упрямо придерживался версии, что я
охотилась за отцовскими капиталами и убила его, чтобы всем завладеть. А «все» –
это маленький, к тому же заложенный дом и доля в деле… он был юристом и имел
компаньона… но зарабатывал много меньше, чем ты. Впрочем, я не имела права
унаследовать даже это, будучи отцеубийцей. Друзей у меня не было. Никто ни о
чем не догадывался. Учителя на суде говорили, что я замкнутая и скрытная, дети
утверждали, что я странная… что они совсем не знают меня. Легко было поверить,
что я просто взбесилась и прикончила его. А его компаньон солгал, утверждая,
будто я после похорон только и делала, что спрашивала его о папиных деньгах… А
я ни словом с ним не обмолвилась… И потом он заявил, что отец должен ему кучу
денег. В итоге он заграбастал все, а мне выделил всего пять тысяч долларов в
обмен на обещание никогда больше не показываться в городе и не мешать ему… Я
сдержала слово – кстати, я еще не прикасалась к этим деньгам, они на моем счете
в банке. Почему-то я не могу заставить себя их потратить… Общественный
обвинитель предположил, что именно из-за денег я и пристрелила отца – что я
гуляла направо и налево с парнями, а когда в тот вечер пришла домой поздно,
папа рассердился и накричал на меня, а я… взяла и убила его. – На губах
Грейс появилась горькая усмешка – перед ее внутренним взором проплывало все, до
мельчайших подробностей. – Предположили также, что, возможно, я пыталась
соблазнить его. Мою ночную сорочку нашли на полу – там, куда он ее швырнул,
предварительно разодрав надвое… Вот они и подумали, что это я сама обнажилась
перед ним, а когда он с негодованием меня отверг, взбеленилась и выхватила
револьвер… Меня обвиняли в предумышленном убийстве – это могло означать и
смертную казнь… Мне было всего семнадцать, но судили как совершеннолетнюю.
Кроме Молли и Дэвида, моего адвоката, никто не верил мне. Отец был слишком
хорош, слишком любим в городке, да что там, он был для всех них само совершенство!
И все отчаянно ненавидели меня за то, что я его убила. Даже правда не спасла
меня на суде. К тому времени было уже слишком поздно… Так все любили его…
