Невооруженному глазу казалось, что это братья-близцецы. Васягин крикнул:
— Эй, граждане! Подкиньте до центра! — Интонации его были совершенно таковы, как если бы он, будучи, скажем, в Москве и стоя в Кузьминках, ловил такси до Пушкинской площади. Галлы, казалось, его и не заметили. Васягин, не проявляя ложной скромности, сам взгромоздился в повозку и только тут был признан народом.
— Ты… кто такой?
— До города довези, — ответствовал потенциальный спаситель Цезаря.
— Ммм… до какого города?
— До Рима.
— Так это… Сифакс! — Бородатый галл-возница повернулся к своему близнецу. — А мы что, в… в… где?
— Мы и так в Риме, Факс, — ответил тот. — А тебе… ты — не местный?
Сержант Васягин вынул из кармана свое письменное заявление на имя Цезаря и, просмотрев его, прервал беспредметный разговор репликой:
— Мне н-нужно к дому Брута. Вам из…известно, где он живет?
Галл с не слишком благозвучным для русских ушей именем Сифакс неожиданно для Васягина оказался знатоком римских достопримечательностей и назубок знал всех знатных граждан города. По месту их прописки, как выразился бы сам сержант.
— А тебе какой нужен? — прогрохотал он. — В Риме два патриция с таким именем. Тебе нужен Марк Юний Брут или Децим Брут?
— Какой еще Децл? — возмутился сержант Васягин и прибавил по-русски, чтобы не получить по рогам, находясь при исполнении: — Ты еще Филиппа Киркорова вспомни, волосатая обезьяна. (Слышал бы его Колян Ковалев, беседующий с египтянкой по имени Тату и предлагающий называть себя Витасом!) В общем, ты знаешь, где живет Марк Юний Брут?
— А что тут знать. Живет он на южном склоне Палатинского холма. Только сразу скажу, что тебя к нему не пустят.
«Кто бы говорил, — подумал сержант Васягин. — У нас даже КПЗ, наверно, санаторием покажется по сравнению с вашими трущобами».
Галл Факс соглашался довезти Васягина до дома Брута за четыре сестерция, или, по курсу, за один серебряный денарий. Васягин смутно сознавал, что это умеренная плата, но у него не было ни четырех сестерциев, ни одного денария. Тем более серебряного. Вся касса находилась у инфернала Добродеева. Объяснять галлам, что содействие милиции должно быть бесплатным, было, по-видимому, бесполезно. Васягин окинул себя взглядом и наткнулся на скромные часы «Полет», уныло тикавшие на правой руке. Васягин не колеблясь снял и отдал.
— Вот, — сказал он, — примешь? — Сифакс с сомнением поймал «Полет» своей грязной лапой, а потом принялся разглядывать вещицу. Путешественник, видевший пляски африканских дикарей, получивших партию бус и зеркалец, оценил бы сочность и искренность рева, вырвавшегося из широкой грудной клетки Сифакса. По всей видимости, он принимал «Полет» за диковинный и очень ценный амулет. Часы переходили от Факса к Сифаксу и обратно. Потом оба галла устремили на Васягина горящие готовностью взгляды.
Сержант махнул рукой и по-гагарински воскликнул:
— Поехали!
Кассий Лонгин вел содержательный и насыщенный разговор, который должен был решить судьбы Рима.
Насыщенности и содержательности данного разговора нисколько не мешало то, что Кассий лежал под столом (из редчайшего тиволийского мрамора) и дрыгал ногой, стараясь попасть пяткой в переносицу валявшегося тут же, под столом, сенатора Авла Куриона. Разговор не омрачался и тем, что сам хозяин дома, Марк Юний, тоже слабо воспринимал окружающую действительность. Он возлежал на высоком ложе на пуховых подушках, затянутых пурпурным покрывалом, и методично обрывал лепестки розы в чашу с фалернским. Закончив этот важный процесс, он принялся лить все это на голову танцовщицы, привалившейся к его ложу и давно сопящей носом. Еще одна представительница прекрасного пола, одетая в два браслета на руках, тоже спала, уткнувшись лицом куда-то в район колен благородного патриция Брута. У мраморной колонны, увитой плющом и розами, стоял на четвереньках еще один сенатор и сосредоточенно мяукал. Его тога была обмотана вокруг толстого живота, свисающего почти до земли. Прямо над головой Брута с потолка свешивался роскошный светильник замечательной работы, разливающий вокруг себя мягкий, полутонами, лимонный свет и аромат, от которого кружилась голова. К этому светильнику был привязан за ноги карлик-негр, в обязанности которого входило срывать розы с упомянутой уже колонны и осыпать голову Брута лепестками.
Несмотря на столь неудобное для возлияний положение, карлик тоже был мертвецки пьян.
— Я так думаю, Брут, — говорил Кассий, в который раз безуспешно лягая пяткой воздух, — что это не самая плохая мысль, высказанная в сенате.
— Я думаю, Брут, — глубокомысленно продолжал Кассий, — что он не стал бы делать этого просто так. Наверное, действительно приперло. Ему уже все равно.
— Нет, ну как сказать, Кассий. Если не считать Никомеда, то в его жизни все было гладко. И тем более можно. А вот я его все равно люблю. Мы — сволочи! — сказал Брут и заплакал.
Висевший на светильнике карлик замедлил свои манипуляции с розами и тоже выдавил на свое сморщенное негритянское личико скудную порцию слез.
В этот решающий для Рима момент в триклиний Брута ступила обутая в форменный милицейский ботинок нога сержанта Васягина. Правда, появление представителя власти (тем боле чужеземной и чужевременной) осталось незамеченным. Более того, Кассий усилил амплитуду действий своей пяткой и наконец попал в переносицу сенатору Авлу Куриону, мирно возлежавшему под столом. Сенатор Курион отлетел на три римских фута и скорчился в позе только что разродившейся свиноматки. Сержант Васягин остановился за колонной и спокойно выслушал продолжение разговора. Беседа развивалась столь же плодотворно, обрастая нюансами.
Непривычное чувство посетило сержанта Васягина. Он вдруг осознал, что больше пить не сможет. По крайней мере, он начал понимать это, когда в атриуме встретил двух патрициев, целующихся со статуей Юпитера Каппадокийского и называющих ее (статую) любимой лошадью по имени Эстелла.
История проникновения сержанта в дом сенатора Брута вообще была чрезвычайно непонятна. В том числе и ему самому. Когда галлы Факс и Сифакс подкатили к жилищу Брута, Вася Васягин предположил, что самым трудным будет проникнуть в дом так, чтобы это не вызвало беспорядков и шума. Потому он рекомендовал своим возницам немедленно убираться подальше, так как галлы шумели больше, чем целый цыганский табор (по понятным причинам неизвестный в Древнем Риме). Сержант вышел из повозки, шумные галлы унеслись прочь. Пока Васягин стоял на месте и рассматривал бронзовые ворота, на которых висел молоточек для стука, притвор внезапно оказался открыт, и сержант увидел закутанного в капюшон человека, стоявшего и рассматривавшего сержанта при свете фонаря. Это был раб-привратник.
Васягин уже принялся соображать, что ему следует сказать, чтобы не быть потравленным собаками. Едва ли он успел найти приемлемый вариант. Впрочем, раб-привратник повел себя достаточно странно. Он пробормотал что-то невнятное, посторонился, пропуская Васягина, и склонился перед ним чуть ли не до земли. «Обычаи тут, что ли, такие, — подумал Вася Васягин недоуменно, — вот бы и у нас в России к сержанту милиции относились с таким этим… как его… пиететом!»
