— Господи, покраснела-то как! — прикрикнул на нее
толстяк. — Ты что, девственница, что ли? Люди приходят сюда не молиться, а
полюбоваться на шлюх. А у тебя такой вид, будто тебя только что изнасиловали.
— Я постараюсь, сэр… Сделаю все возможное…
— Ладно, тогда приходи сегодня вечером в восемь.
Мэгги с нескрываемым презрением отошла в сторону, а Джимми
засмеялся, вскочил и обнял Зою.
— Вот видите, мэм! Получилось!
— У меня нет слов. — Зоя пожала ему руку и с
благодарностью посмотрела на него. — У меня двое детей, я… мы… — Она вдруг
чуть не расплакалась под пристальным взглядом старого негра. — Мне очень
нужна работа… — Слезы потекли у нее по щекам, и она вытирала их, не в силах
вымолвить ни слова.
— Не переживай. Все у тебя будет хорошо. Увидимся
вечером. — Джимми улыбнулся и пошел за кулисы доигрывать партию в карты,
которую безнадежно проигрывал, когда его вызвали на сцену.
Зоя шла домой и думала о том, что она сделала. По сравнению
с поступлением в дягилевский балет сейчас у нее не было ощущения, что она
добилась победы, достигла поставленной цели. Она испытывала облегчение оттого,
что нашла работу, и унижение оттого, что ей предстояло делать. С другой
стороны, это было единственное, что она умела, и потом, занята она будет по
вечерам, и ей не придется оставлять Сашу с незнакомыми людьми. В ее положении
эта работа могла бы считаться идеальной, если бы она не была такой
отвратительной.
В тот вечер Зоя сказала Николаю, что ей надо уйти, умолчав,
куда и зачем. Ей не хотелось объяснять сыну, что она будет танцевать в варьете.
У нее в ушах до сих пор звучали слова Чарли: «Потряси-ка задом… покажи ножки…
Ты что, девственница?..» В их понимании она и была девственницей. В свои
тридцать лет, несмотря на все трудности, какие выпали на ее долю, она всегда
была защищена от таких людей, как Чарли, от публики, перед которой ей
предстояло танцевать.
— Куда ты идешь, мама?
— Я ненадолго… — Она уже уложила Сашу в постель. —
Не засиживайся допоздна, — предупредила она и поцеловала сына с таким
жаром, будто шла на казнь. — Ложись спать через полчаса.
— Когда ты вернешься? — Николай подозрительно
посмотрел на нее.
— Поздно.
— Что-то случилось, мама? — Николай был очень
чувствительным ребенком; его горький жизненный опыт подсказывал ему, что жизнь
может перемениться в один миг.
— Нет, все в порядке, малыш. — Зоя
улыбнулась. — Честное слово.
Теперь у них будут хоть какие-то деньги.
Но, собираясь в варьете, Зоя даже представить себе не могла,
что ей предстоит: грубые шутки, вульгарные девицы в облегающих костюмах и
комики, которые норовили ущипнуть ее всякий раз, пробегая мимо. Но, когда
заиграла музыка и поднялся занавес, она сделала все, чтобы угодить пьяной,
хохочущей, возбужденной публике, и никто не возмущался, когда она несколько раз
сбивалась с ритма. В отличие от дягилевского балета здесь ритм никого не
волновал. Зрители шли посмотреть на смазливых полуобнаженных девиц, танцевавших
в блестках и бусах, маленьких атласных трусиках и такого же цвета шляпах, в
горжетках из перьев и с высокими прическами. Это была дешевая имитация тех
костюмов, в которых танцевали у Флоренца Зигфельда, куда Зою не взяли из-за
невысокого роста. Зоя вернула свой костюм девушке, которая ей его одолжила, и
медленно пошла домой, даже не смыв грим. Она чуть было не упала в обморок, когда
какой-то прохожий предложил ей пять центов за «то удовольствие, которое она
могла бы ему доставить» в ближайшем подъезде. Всю оставшуюся дорогу она бежала
бегом, и слезы струились у нее по щекам при мысли о той ужасной жизни, которая
предстояла ей в варьете Фитцхью.
Когда она вернулась домой, Николай уже спал; она нежно
поцеловала его, измазав помадой щеку мальчика, и заплакала при мысли о том,
какой он красивый, как он похож на своего отца… Невозможно вообразить, что его
больше нет… что он оставил ее в таком положении… если бы он только знал… если
бы только… но теперь уже слишком поздно. Она на цыпочках вернулась в гостиную,
где спала, смыла грим и переоделась в ночную рубашку. Больше не будет ни
шелков, ни атласа, ни кружев. Теперь ей придется носить тяжелый фланелевый
халат, чтобы спасаться от ужасного холода в едва отапливаемой квартире.
Утром Зоя накормила Николая завтраком, состоявшим из стакана
молока, кусочка хлеба и одного апельсина, который она купила накануне. Мальчик
никогда не жаловался; он только улыбнулся, погладил мать по руке и поспешил в
школу, поцеловав на прощание Сашу.
А вечером она снова пошла на работу, и продолжалось это еще
несколько недель, пока танцовщицы не поправились после кори. Но когда они
вернулись, Чарли в своей развязной манере заявил, что Зою оставляют в труппе: у
нее были красивые ноги, и она «хорошо работала». Чтобы отметить это событие,
Джимми принес ей пива, которое стащил в ближайшем баре, где незаконно торговали
спиртными напитками. Она поблагодарила и выпила глоток, чтобы не обижать его.
Зоя не сказала ему, что у нее день рождения — ей исполнился тридцать один год.
Джимми стал ее единственным другом, остальные же сразу
поняли, что она «не такая, как все». Девушки никогда не шутили с ней и практически
никогда не разговаривали, хотя между собой постоянно рассказывали о своих
дружках и о тех зрителях, которые после представления провожали их за кулисы. А
некоторые убегали с мужчинами, которые предлагали им деньги. О таком Зоя и
помыслить не могла, и это устраивало в ней Чарли. Она была замкнута, угрюма, но
по крайней мере никогда его не подводила. После года работы ей повысили
жалованье. Она сама не могла поверить, что уже так давно работает здесь, но
другого выхода не видела: ей некуда было больше идти, негде было больше
зарабатывать. Она сказала Николаю, что танцует в маленькой балетной труппе, и
дала ему номер телефона театра, чтобы он мог позвонить, если что-то случится.
Но, по счастью, сын никогда не звонил ей в варьете. И, чувствуя, что мама
стыдится своей работы, он никогда не просил взять его с собой на представление.
За это, за отзывчивость и доброту по отношению к ней она всегда была ему очень
благодарна. Однажды ночью Саша проснулась от кашля и температуры, и Николай
просидел у ее постели, дожидаясь матери, звонить в театр и беспокоить ее он не
стал. Он во всем помогал ей, был для нее большой поддержкой.
— Мы когда-нибудь увидимся с нашими старыми
друзьями? — тихо спросил он ее однажды днем, когда она стригла ему волосы,
а Саша играла с Савой.
— Не знаю, милый.
Несколько месяцев назад она получила письмо от их няни. Та
устроилась работать к Ван Аленсам и подробно описывала летний дебют Барбары
Хаттон.
И выступление Дорис Дьюк в Ньюпорте. По иронии судьбы, няня
по-прежнему оставалась частью того мира, а Зоя — нет. Когда-то свет сторонился
ее, когда она только приехала в Нью-Йорк, ибо все были убеждены, что она
танцевала в «Фоли-Бержер», теперь же избегала их она сама — танцовщица из
варьете. Кроме того, теперь она понимала, что, как и многие другие из их
окружения, она не представляет для них никакого интереса — графини ведь больше
не было. Теперь она была никем, просто обычная танцовщица. Воды сомкнулись над
ней. Она исчезла. Как Клейтон, как многие другие. Чаще, чем других, она время
от времени вспоминала Сержа Оболенского и его друзей, русских аристократов. Но
и они, вероятно, не смогли бы понять, что произошло с ней, почему она пошла на
такую работу. Серж был по-прежнему женат на Алисе Астор.
