«Сразу видно — дама старого закала», — подумал
водитель.
Отель, стоявший на улице Марбеф, в самом деле был невелик,
но выглядел прилично, и в вестибюле было чисто. Комнат было всего десяток, но
портье заверил, что два свободных номера найдутся. Евгению Петровну неприятно
поразило, что ванной комнаты в номере не было — приходилось пользоваться общим
туалетом на первом этаже, но даже и это в конечном счете не имело значения.
Были кровати, было свежее постельное белье. Она раздела Зою, спрятала сумку под
матрас. Федор внес в номер остальные вещи. Он согласился взять Саву к себе.
Уложив Зою, графиня спустилась к портье и попросила послать за доктором.
— Вам нездоровится, мадам? — спросил он: Евгения
Петровна была очень бледна и едва держалась на ногах.
— Больна моя внучка. — Она не стала говорить, чем
именно, но доктор, появившийся часа через два, подтвердил диагноз: корь.
— И в тяжелой форме, мадам. Где, по-вашему, она могла
заразиться?
Ответ «во дворце императора всероссийского, от его дочерей»
прозвучал бы нелепо, и потому графиня ответила так:
— Мы приехали издалека и долго были в дороге. —
Взглянув в ее печальные и мудрые глаза, доктор понял, что эти женщины прошли
через многие испытания, но он и представить себе не мог, что пришлось им
вынести за последние три недели, как мало осталось им от их былой жизни и как
страшит их грядущее. — Мы из России, — продолжала она. — В Париж
добирались через Финляндию, Швецию и Данию.
Доктор с изумлением посмотрел на нее и вдруг понял, кто
перед ним. В последнее время в Париж по такому же маршруту уже попадали люди из
России, бежавшие от революции. Ясно было, что с каждым месяцем их будет все
больше — тех, кто сумеет вырваться.
Уцелевшая русская знать хлынет за границу, и ее большая
часть осядет в Париже.
— Мне очень жаль, мадам…
— И мне тоже. — Графиня печально
улыбнулась. — Значит, воспаления легких нет?
— Пока нет.
— Кузина, от которой она заразилась, заболела
пневмонией.
— Посмотрим. Я сделаю все, что будет в моих силах, и
завтра утром навещу ее.
Однако к утру состояние Зои ухудшилось: она вся горела и то
бредила, то впадала в полное беспамятство. Доктор прописал ей какое-то
лекарство, добавив, что на него вся надежда. Когда еще через сутки портье
сообщил Евгении Петровне, что Америка объявила войну Германии, эта новость
оставила ее совершенно равнодушной. Какое ей было дело до войны и какое все это
имело значение по сравнению с тем, что происходило рядом?
…Евгения Петровна сидела в номере, послав Федора за
лекарством и фруктами. Федор проявлял чудеса изворотливости, добывая в Париже,
где еду и все прочее отпускали по карточкам, то, чего требовала от него
графиня. Он был очень рад тому, что повстречал водителя такси, говорившего
по-русски: как и Юсуповы, тот совсем недавно попал в Париж. Он был князем и
петербуржцем и дружил с Константином — все это Евгения Петровна не дала
рассказать Федору: ей некогда было его слушать, здоровье Зои все еще очень
тревожило ее.
Прошло еще несколько дней, прежде чем Зоя очнулась, обвела
взглядом незнакомую убогую комнатку, посмотрела на бабушку и только тогда
вспомнила, что они в Париже.
— Сколько же времени я больна? — спросила она,
пытаясь приподняться в постели. Она испытывала страшную слабость: разве что
кашель не терзал ее, как прежде.
— Со дня нашего приезда, дитя мое, почти целую неделю.
Ты заставила нас с Федором поволноваться.
Он обегал весь город, ища для тебя фруктов. Здесь — как в
России: почти ничего нет.
Зоя кивнула, словно в ответ своим мыслям, и, глядя в окно,
произнесла:
— Теперь я знаю, каково было Маше… Наверно, еще хуже,
чем мне… Поправилась ли она?..
— Не надо об этом думать, — с мягким упреком
сказала бабушка. — Конечно, поправилась: ведь прошло уже две недели, как
мы покинули Россию.
— Да? — вздохнула Зоя. — А кажется — целая
вечность…
Так казалось и Евгении Петровне, которая почти не спала с
того дня, как они бежали из Царского Села, — она лишь изредка дремала на
стуле, чтобы не беспокоить горевшую в лихорадке Зою и оказаться рядом, если
внучка попросит чего-нибудь. Теперь она наконец могла дать себе роздых и лечь в
ногах единственной в номере кровати.
— Завтра ты сможешь уже встать… А пока надо побольше
есть, спать, набираться сил. — Она потрепала Зою по руке, а та слабо
улыбнулась в ответ:
— Спасибо, бабушка. — И со слезами на глазах
девушка прижалась щекой к этой когда-то изящной, а теперь изуродованной
подагрическими шишками руке, сейчас же напомнившей ей детство.
— За что, глупенькая? За что ты меня благодаришь?
— За то, что привезли меня сюда, за ваше мужество, за
то, что спасли нас. — Только в этот миг Зоя осознала, каких сверхъестественных
усилий все это потребовало от Евгении Петровны. Ее мать, к примеру, не смогла
бы сделать ничего подобного: вывозить, лечить, спасать пришлось бы ее самое.
— И здесь люди живут, Зоя. Вот увидишь, жизнь
наладится, и тогда можно будет без душевной муки оглянуться на прошлое…
— Не могу в это поверить… Не могу представить себе
время, когда воспоминания не будут так ранить.
— Время очень милосердно, друг мой, оно пожалеет и нас,
обещаю тебе. Все будет хорошо.
Однако совсем не так, как было в России. Зоя отгоняла эти
мысли, но, когда Евгения Петровна уснула, она слезла с кровати и достала из
своего саквояжа фотографию, сделанную в Ливадии прошлым летом. На снимке она,
Мария, Анастасия, Ольга и Татьяна дурачились на пляже, а Николай подстерег этот
миг и запечатлел его. Как это было глупо — и как прекрасно!..
И великие княжны, застывшие в нелепых и смешных позах,
казались такими красивыми, такими милыми!..
С ними она росла, их она любила — Татьяну, Анастасию, Ольгу.
И, конечно, Машу…
Глава 9
Оправлялась после болезни Зоя медленно, но все же, когда в
Париж пришел прекрасный апрель, ожила. Она заметно изменилась: стала серьезней
и как-то взрослей, но иногда — и все чаще — ее зеленые глаза смеялись, как
прежде, радуя Евгению Петровну.
Отель на улице Марбеф явно был им не по карману, надо было
подыскивать квартиру. Они уже истратили большую часть полученных от царя денег,
и к середине мая стало ясно, что придется продавать драгоценности, чтобы хоть
как-то свести концы с концами.
И вот в один прекрасный день, оставив Зою и Федора в отеле,
Евгения Петровна с извлеченным из-за подкладки рубиновым ожерельем отправилась
в ювелирный магазин на улицу Камбон. Кроме ожерелья, она несла пару сережек,
пропутешествовавших через четыре границы под пуговицами на жакете.
