Во второй половине дня они прибыли в Стокгольм и как раз
успели на вечерний поезд в Мальме, там пересели на паром и утром оказались
наконец в Копенгагене. Друзья, чьи адреса дал им царь, были за границей. А еще
через сутки на британском пароходе Евгения Петровна, Зоя и Федор отплыли во Францию.
Зоя была ошеломлена калейдоскопом новых впечатлений,
омраченных, впрочем, жестокой морской болезнью. Бабушке даже показалось, что у
нее жар, но она отнесла это на счет изнурительного путешествия, продолжавшегося
уже шестые сутки — на лошадях, поездом, морем. Немудрено было измучиться, если
даже могучий Федор выглядел лет на десять старше своих лет. К усталости
примешивалась и глубокая печаль — ведь им пришлось покинуть отчизну. Они мало
говорили, почти не спали и совсем не испытывали голода — слишком сильны были
тягостные потрясения последних дней. Все было брошено — и прежний уклад, и
тысячелетняя история, и дорогие им люди, живые и мертвые. Это было
непереносимо, и Зоя даже мечтала, что они не доберутся до Франции, а лягут на
дно, потопленные торпедой германской субмарины. Здесь, вдали от России,
свирепствовала не революция, а мировая война. Однако Зоя подумала о том, что
погибнуть в бою — много легче, чем взглянуть в лицо нарождающемуся миру,
который она не знала и не хотела постигать. Она вспомнила, сколько раз они с
Машей мечтали, как отправятся в Париж, как там будет весело и романтично, каких
дивных платьев они там накупят!..
Действительность оказалась совсем иной. Они с бабушкой
располагали очень скромной суммой денег, которую вручил им перед отъездом царь,
да зашитыми в подкладку драгоценностями. Евгения Петровна собиралась немедленно
продать их по приезде в Париж. А ведь был еще Федор, наотрез отказавшийся
оставаться в России — его там ничто не держало, и он не представлял себе жизни
без своих господ. Бросить его было бы беспримерной жестокостью, тем более что
он обещал не быть им в тягость, а сейчас же подыскать себе работу. Так что было
еще неизвестно, кто кого будет кормить в Париже… Федор тоже страдал от морской
болезни, ибо впервые в жизни плыл на пароходе, и с мученическим лицом цеплялся
за леер фальшборта.
— Что же мы будем делать, бабушка? — печально
спросила Зоя, усевшись в тесной каюте напротив Евгении Петровны.
Сгинули как дым императорские яхты, дворцы, праздники и
балы, исчез уютный отчий дом и тепло семейного очага. Исчезли окружавшие их
люди, привычный образ жизни и даже уверенность в том, что Зоя и завтра будет
есть досыта. У них не осталось ничего, кроме собственных жизней, а жить Зое не
очень-то хотелось. О, если бы можно было перевести стрелку часов назад,
вернуться в прежнюю Россию, в мир, которого больше не существовало! К Мари… К
людям, которых больше не было на свете, — к отцу, матери, Николаю!.. Даже
нельзя узнать, поправляется ли Маша…
— Прежде всего подыщем квартирку, — Ответила
Евгения Петровна.
Она давно не бывала в Париже и вообще после смерти мужа
почти не выходила из дому. Однако теперь она отвечала за жизнь Зои и ради
внучки должна была собрать все свои силы, надежно устроить ей жизнь, а уж
тогда… Господь продлит ее дни, чтобы она могла позаботиться о внучке. А та явно
недомогала: сильно побледнела, отчего глаза стали казаться огромными, плохо
выглядела. Коснувшись ее руки, графиня сразу поняла, что у девочки жар. Начался
кашель, бабушка заподозрила воспаление легких. К утру кашель усилился, а по
пути из Булони в Париж выяснилось, чем больна Зоя; на лице и руках, а потом и
на всем теле появилась сыпь. Зоя заразилась корью! Бабушку это открытие не
обрадовало: надо было как можно скорее доставить Зою в Париж, но дорога заняла
десять часов. В Париже оказались около полуночи. Послав Федора за такси, всегда
ожидавшими пассажиров у Северного вокзала, Евгения Петровна вывела Зою из
вагона — та едва шла, почти повиснув на бабушке; лицо ее пылало, сделавшись
почти такого же цвета, как волосы. Она надрывно кашляла и от жара с трудом
осознавала происходящее.
— Я хочу домой, — хрипло пробормотала она,
прижимая к груди собачку. Сава выросла за это время, прибавила в весе, и Зоя с
трудом несла ее по перрону.
— Мы и едем домой, дитя мое. Сейчас Федор подгонит
такси.
Но Зоя расплакалась совершенно по-детски: юная женщина
исчезла, на Евгению Петровну глядел сквозь слезы больной измученный ребенок:
— Я хочу в Царское!..
— Потерпи, Зоенька, потерпи еще немного, скоро мы будем
дома, — уговаривала ее бабушка.
Федор уже отчаянно махал им рукой, и Евгения Петровна мягко
втолкнула Зою на сиденье таксомотора, а сама села возле. Федор с вещами
поместился рядом с водителем — таким же пожилым и потрепанным, как и его
автомобиль. Все молодые и здоровые были на фронте. Но куда же ехать? Они никого
не известили о своем приезде и не забронировали номер по телеграфу.
— Alors?.. Onyva, mesdames? — улыбнулся шофер и, с
удивлением заметив, что Зоя плачет, спросил:
— Elle est malade?
[1]
.
Евгения Петровна поспешила заверить его, что ее внучка
совершенно здорова, но страшно утомлена, как и она сама.
— Откуда вы, мадам? — любезно поинтересовался
шофер, пока Евгения Петровна лихорадочно вспоминала название отеля, в котором
останавливалась когда-то с мужем… Немудрено: ей было восемьдесят два года, и
она была измучена дорогой. А Зою нужно было срочно уложить в постель и вызвать
к ней доктора.
— Скажите, не знаете ли вы какой-нибудь отель —
небольшой, чистый и не слишком дорогой? — не отвечая на вопрос, спросила
она.
Пока шофер раздумывал, она с опаской придвинула поближе свою
сумку, где лежал последний и самый ценный подарок императрицы — пасхальное
яйцо, сделанное по ее заказу Карлом Фаберже три года назад.
Это было подлинное произведение искусства — розовая эмаль,
отделанная бриллиантами. Евгения Петровна знала, что это ее последний ресурс:
когда все кончится, придется жить на деньги, вырученные от продажи этого
творения Фаберже.
— В какой части города, мадам?
— В приличном квартале, разумеется. — Потом можно будет
перебраться в гостиницу получше, а сегодня ночью им нужны только крыша над
головой и три кровати. Пока обойдемся без роскошеств, думала Евгения Петровна.
— Неподалеку от Елисейских Полей есть недурной отель,
мадам. Ночной портье — мой родственник.
— Там не очень дорого? — резко спросила Евгения
Петровна.
В ответ водитель неопределенно пожал плечами.
Его пассажиры были не слишком хорошо одеты, старуха — так и
вовсе как крестьянка, и денег у них, по всей видимости, негусто. Однако она
хорошо говорила по-французски. И девочка, наверно, тоже. Она плакала всю
дорогу, плакала и кашляла. Будем надеяться, у нее не чахотка…
— Не очень.
— Хорошо. Везите нас туда, — властно приказала
Евгения Петровна.
