Однако уже 10 марта беспорядки возобновились, начались
грабежи и погромы, и появились первые жертвы — погибло несколько человек.
А во дворце Радзивиллов тем не менее был большой бал — все
делали вид, будто ничего не случилось.
Но пропускать мимо ушей сообщения о вспыхивающих то там, то
здесь беспорядках становилось все трудней.
Англичанин Гиббс, гувернер великой княжны Марии, привез от
нее записочку Зое. Она чуть было не расцеловала его от радости, но, прочитав
письмецо, опечалилась: Маша писала, что чувствует себя отвратительно, а у Тани,
ее младшей сестры, тоже нелады с ухом. Только наследнику стало вроде бы
получше.
— Бедная тетя Алике, должно быть, падает с ног от
усталости, — сказала Зоя бабушке. Она сидела у нее в гостиной, держа на
коленях Саву. — Мне так хочется видеть Мари. — Зоя томилась: из-за
того, что в городе было неспокойно, мать запретила ей ездить в балетную школу,
и на этот раз отец поддержал запрет.
— Наберись терпения, дитя мое, — сказала Евгения
Петровна. — По улицам бродят толпы этих озлобленных, голодных людей, и уж
тебе там совершенно нечего делать.
— Неужели они вправду голодают? — Нелегко было
представить себе это в роскошном дворце, но сердце Зои сжималось от
жалости, — Мы могли бы поделиться с ними: у нас ведь так много
всего. — Казалось бесчеловечно жестоким, что кто-то страдает от голода и
холода, когда ее жизнь так привольна и приятна.
— Такие мысли приходят в голову каждому из нас. —
Глаза бабушки, не утратившие с годами молодого блеска, устремились на
Зою. — Жизнь, дитя мое, устроена несправедливо. Очень, очень многие люди
лишены того, без чего мы не представляем себе жизни, но чего даже не
замечаем, — теплой одежды, мягкой постели, вдоволь еды… не говоря уж о
таких роскошествах, как праздники, балы или красивые платья.
— Но разве все это плохо? — озадаченно спросила
Зоя.
— Вовсе нет. Но это — удел немногих, и забывать об этом
мы не должны никогда.
— А мама говорит, что простолюдинам все равно не
оценить наших радостей и наш уклад им чужд и даже смешон. Вы, бабушка, тоже так
думаете?
Евгения Петровна саркастически усмехнулась: такой слепоты и
скудоумия она не ожидала даже от своей невестки.
— Не повторяй этой чуши, Зоя! Кто, по-твоему, откажется
от теплой постели, от вкусного обеда, от красивой нарядной одежды, от лихой
тройки? Только дурак.
Зоя не добавила, что, по словам матери, они и были
дураками, — не добавила, потому что сама знала: это не так.
— Как жаль, бабушка, что они не знают дядю Ники, тетю
Алике, и их дочек, и наследника. Если бы знали — не стали бы сердиться: ведь
они такие славные, такие добрые! — произнесла она с трогательной и
обескураживающей наивностью.
— Нет, дитя мое, народ ненавидит не их, а то, что стоит
за ними. Невозможно представить, что у государя и государыни могут быть
бессонные ночи, заботы, сердечные приступы. Никому и дела нет до того, как
печется Ники о своих детях, как тяжко переживает их болезни, как волнует его
нездоровье Алике… Да, ты права: жаль. Государь несет на себе неимоверное бремя.
А сейчас он опять на фронте. Как это трудно для Алике!.. Хоть бы дети поскорее
поправились!.. Хочется их навестить!
— И мне! Но папа запретил мне даже выходить из дому. И
когда теперь я смогу заниматься с мадам Настовой? Наверно, только через месяц
или два…
— Ну что ты, гораздо раньше, — ответила Евгения
Петровна, незаметно любуясь внучкой: Зоя на пороге своего восемнадцатилетия
хорошела с каждым днем.
Она была удивительно грациозна и изящна — огненно-рыжая,
зеленоглазая, длинноногая, тоненькая — казалось, талию можно обхватить двумя
ладонями.
Глядя на Зою, графиня поняла смысл выражения «дух
захватывает».
— Если бы вы знали, бабушка, как мне скучно. — Зоя
повернулась на одной ножке.
— Ну, спасибо тебе, милая, за прямоту, —
рассмеялась та. — Должно быть, многие находили мое общество невыносимым,
но никто пока не заявлял мне об этом прямо в глаза.
— Да нет, — смутилась Зоя, — я ведь не вас
имела в виду!.. Просто невозможно больше сидеть взаперти!..
И даже Николай нас что-то совсем забыл…
Отчего не появляется Николай, выяснилось в тот же день к
вечеру. Генерал Хабалов приказал расклеить по городу приказ, в котором
запрещалось устраивать митинги, шествия и демонстрации, а бастующим
предписывалось вернуться на работу. Неподчинившиеся подлежали немедленной
отправке на фронт.
Эта мера действия не возымела. С Выборгской стороны через Литейный
мост в центр города хлынули огромные толпы. В половине пятого преградившие им
путь солдаты открыли стрельбу. На Невском проспекте у Аничкова моста погибло
более пятидесяти человек. Потом началось брожение и среди солдат. Рота
лейб-гвардии Павловского полка отказалась стрелять в манифестантов и повернула
оружие против своих же офицеров. Чтобы разоружить бунтовщиков, был поднят в
ружье Преображенский полк.
Константин, узнав о происходящем, отправился в город —
главным образом потому, что беспокоился за сына. Он подсознательно ощущал
грозящую Николаю опасность. Однако ему удалось лишь узнать, что павловцев
разоружили с очень незначительными потерями. Что значило это? А если в числе
«незначительных потерь» оказался Николай? Возвращаясь домой, Константин увидел
ярко освещенные окна дворца Радзивиллов и подивился тому, что можно безмятежно
веселиться и танцевать, когда на улицах гибнут люди.
Неужели прав был Николай? Теперь ему самому захотелось
немедленно увидеться с Палеологом, и он решил завтра же утром протелефонироват??
послу.
Свернув на Фонтанку, он увидел возле своего дома чей-то
экипаж, и ужас сжал его сердце. Ему захотелось выскочить из саней и убежать
куда глаза глядят, но вместо этого он велел кучеру погонять. У крыльца с
криками суетилось не менее десятка преображенцев.
Константин на ходу соскочил и бросился к ним. «Боже, боже
мой…» — повторял он. И тут он увидел его.
Двое несли Николая, и снег у них под ногами был залит
кровью.
— Боже, боже… — и по щекам Константина покатились
слезы, — он жив?
— Пока жив, — мягко ответил один из преображенцев.
В Николая стрелял один из солдат Павловского полка — полка
императорской гвардии, стрелял семь раз.
— Скорее вносите его в дом! — крикнул
Константин. — Федор, поезжай за доктором! Гони вовсю!
Преображенцы беспомощно толпились вокруг. Они-то знали, что
помочь Николаю уже нельзя, потому его и привезли домой. Остекленелые глаза
Николая остановились на лице отца: он узнал его и даже улыбнулся, когда отец
подхватил его, как ребенка, на руки и понес в дом. Там уложил его на диван.
Забегали слуги.
«Бинтов… скорей… горячей воды!..» — отдавал приказания
Константин, сам не понимая, что делать с раненым. Но и бездействовать он не
мог. Надо было что-то предпринимать… любой ценой спасти Николая — его сына, его
мальчика, которого принесли в родной дом умирать. Неужели он отдаст его
смерти?! Неужели уже поздно?! В эту минуту чья-то рука властно отодвинула его в
сторону: старая графиня склонилась над внуком, обхватила его голову и
поцеловала в лоб.
