Только в июне девяносто первого, когда вся Москва бурно
готовилась к выборам первого президента России, ему разрешили вставать и
ходить. Еще через две недели его перевели в закрытый санаторий, определив
дополнительный срок для полной реабилитации. Несколько раз приезжал Трапаков,
передавал приветы от знакомых и приносил такой любимый и оттого такой желанный
черный хлеб. Трапаков часто смеялся, что этот хлеб — самый большой дефицит в
Москве и он достает его по большому блату. Ему не давали читать газеты, но даже
из обрывков разговоров, даже из радиопередач он понимал, что в стране идут
какие-то невероятные процессы, непонятные ему, непредсказуемые и сложные.
А в один прекрасный день к нему приехали сразу несколько человек.
Того, кто шел впереди, он не знал. Это был незнакомец с
жесткими, волевыми чертами лица. Он постоянно оборачивался и что-то спрашивал у
идущего следом генерала Дроздова. Юджин вдруг вспомнил, кто именно стоял рядом
с ним в ту роковую ночь, когда его ранили. Он узнал и Дроздова, приехавшего к
нему с этим незнакомцем. И идущего за ними худощавого подтянутого человека,
которого он видел до этого лишь в Москве, и слышал, что он работал в Нью-Йорке.
Это был генерал Соломатин, руководитель одного из отделов ПГУ КГБ.
Юджин чувствовал, как начинает дрожать пробитая левая нога.
Опираясь на палку, он ждал, словно стесняясь своего ранения, когда они подойдут
к нему.
И лишь затем шагнул к незнакомцу и почти по-военному четко,
доложил о своем прибытии, обращаясь к неизвестному «товарищ генерал».
Незнакомец вдруг крепко обнял Юджина.
— Вот ты какой, — улыбнулся он, — давно
мечтал с тобой познакомиться, полковник.
И Юджин вспомнил, что Трапаков уже говорил ему о новом
руководителе разведки Советского Союза генерале Леониде Шебаршине.
А потом они сидели за столом и вспоминали связных и друзей
полковника.
Вспоминали погибшего Тома Лоренсберга, связного Юджина в
Техасе, который, поняв, что его разоблачили, выбрал для себя пистолет. Юджин
узнал, что у погибшего осталась в Москве семья.
Приехавшие генералы разведки были не просто офицерами КГБ.
Они не были ни «комсомольскими назначенцами», случайно попавшими в аппарат
разведки, ни «партийными вожаками», обучающими профессионалов основам
марксизма-ленинизма.
Они стали самыми опытными, самыми лучшими резидентами КГБ в
других странах.
Каждый из них знал, сколь тяжел труд разведчика. Ибо каждый
из них прошел собственную школу выживания, прежде чем стал генералом. Именно
поэтому все трое понимали, сколь невероятен подвиг Юджина, сумевшего
продержаться целых семнадцать лет на нелегальной работе. Никто и никогда до
него не мог похвастаться подобным сроком.
Даже легендарные Рудольф Абель и Конон Молодой не находились
за рубежом такое длительное время. В истории советской разведки были люди,
которые работали многие годы на КГБ. Но это были завербованные агенты, живущие
под своими настоящими именами и не рискующие ежеминутно быть раскрытыми. И в
самом конце, перед расставанием, Шебаршин, улыбаясь, достал погоны капитана,
потом майора, потом подполковника и, наконец, полковника. Четыре пары
офицерских погон вручил он Юджину как награду за его мужество. И достал сразу
несколько коробочек.
— Я должен тебе читать все эти указы, — серьезно
сказал начальник ПГУ КГБ СССР, — но, думаю, не стоит. Сам прочтешь. За
операцию в восемьдесят пятом тебе присвоили звание «Герой Советского Союза».
Здесь еще ордена Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды. Посмотришь потом,
на досуге.
— Поправляйся, — пожелал на прощание
Дроздов, — мы тебя все будем ждать.
Генералы уехали, а он, вернувшись к себе и сложив все
награды на столе, задумчиво смотрел на них. Это была зримая концентрация его
семнадцати лет, проведенных за рубежом. Практически это был итог его жизни. Он
вдруг вспомнил Сандру, Марка и застонал от нахлынувшей боли. Как они там без
него?
Вот уже столько месяцев? Почему он им не позвонит? Он
вскочил, но, осознав, где именно находится, растерянно опустился на стул.
Эта боль преследовала его в тяжелых снах и воспоминаниях,
пробуждающихся в ассоциативных цепочках. А через два дня к дому подъехала уже
другая машина, и из нее вышел Трапаков, поддерживающий какую-то с трудом
передвигавшуюся седую женщину.
Вначале он даже не понял, почему Трапаков привез к нему эту
незнакомую пожилую женщину. Но когда она до боли знакомым жестом поправила
прядь волос, он, хватая воздух губами, словно задыхаясь, бросился к ней. Это
была его мать.
Он целовал ее лицо, руки, плечи, словно просил прощения за
годы ее вынужденного одиночества. А она смотрела на своего повзрослевшего сына
и не верила глазам.
Перед ней был тот, другой, улетавший из страны семнадцать
лет назад, молодой, красивый, жизнерадостный парень. Этот стоящий перед ней
грузный, уже в летах мужчина не мог быть ее сыном. Он не мог так постареть и
измениться. Но руки уже гладили его седую голову, а губы словно против воли
шептали ласковые слова…
Потом многие ему говорили, что он сильно поседел именно
после этого дня. Может быть, это был всплеск эмоций, направленный выход которым
он не давал целых семнадцать лет.
Первого августа он впервые приехал в Ясенево, где
располагался центр советской разведки. И первый раз вместе с Сергеем Трапаковым
прошел по местам, которых он никогда не видел и о которых получила лишь смутные
обрывки сведений там, в Америке. Он ловил себя на мысли, что даже здесь, среди
немногих людей, которые знали о его миссии в Америке, он продолжал считать себя
иностранцем.
Словно привычка мыслить по-другому, говорить по-другому,
одеваться по-другому сказывалась на всем его поведении и даже на мышлении.
В кабинете Трапакова, переведенного к тому времени с
Дальнего Востока снова в Москву, они отмечали возвращение Юджина. Сам Крючков,
когда-то много лет назад возглавлявший советскую разведку и отправлявший своего
агента за границу, обещал принять его сразу после выхода на работу. Врачи были
убеждены, что он сможет через месяц приступить к активной деятельности. Было
условлено, что он выйдет на работу первого сентября тысяча девятьсот девяносто
первого года.
Но наступило девятнадцатое августа… Сначала он не понимал,
что именно происходит. Вернувшийся после многолетнего отсутствия с устоявшимся
менталитетом западного человека, он искренне возмущался: как могли руководители
страны пойти на ГКЧП, предать своего президента, обмануть людей, так доверявших
им?! Два дня томительного ожидания ни к чему ни привели. Он приехал в Ясенево,
где двадцать первого августа уже сжигали документы. Обстановка была не просто
сложной — панической. С минуты на минуту ожидали разъяренных людей у ворот
комплекса. Разведчики хорошо знали, как происходили подобные события в ГДР,
Чехословакии, Румынии. Особенно в последней стране, где в угаре революционного
энтузиазма восставшие устроили скорый и не праведный суд, казнив Чаушеску и его
жену.
