– Не знаю, – неуклюже пробормотал Юрий.
Рашид всплеснул руками, и сигарета, вывалившись из его
задрожавших пальцев, описала кривую искрящуюся дугу, прежде чем упасть на
песок. Она почему-то не погасла, а продолжала тлеть, напоминая маленький,
огненный, злой глаз, смотревший на Юрия снизу.
– Как это – ты не знаешь? Ты же сам говорил, что…
В голосе его Юрию послышалось отчаяние ребенка, у которого
отнимают последнюю игрушку. Ему стало одновременно и стыдно, и жалко, и
противно, захотелось сказать: да, да, Фаина убила, а ты провались
пропадом! – но он не смог.
– Ах шайта-ан… – чуть ли не изумленно протянул вдруг
Рашид. – Ах шака-ал! А я – ишак, и голова у меня – как у безмозглого
буйвола. Она же твоя девка, ты же за нее заступаешься, вот и придумал все про
старуху. Зачем придумал? Зачем?
– Да пойми ты, дурак, не знаю я точно, сам ничего не
знаю! – выкрикнул Юрий, кое-как натягивая джинсы на сырые плавки и садясь
на песок, чтобы надеть носки и обуться.
Может быть, это спасло ему жизнь.
Он расслышал как бы свист – воздух словно бы разрезало
что-то острое. Юрий инстинктивно перекатился, вскочил, пригибаясь, тщетно
пытаясь разглядеть хоть что-то в кромешной тьме. Впрочем, она была не столь
кромешной: слева, на фоне реки, издававшей слабое глубинное свечение,
вырисовался более темный силуэт человека, занесшего руку как бы для удара.
Тусклый красный глаз окурка ехидно подмигнул снизу.
Ого! Так, значит, Рашид все-таки решил драться за свои
игрушки?
Юрий отбежал на несколько шагов и приостановился, все еще не
веря: как же это так? Нет, ну как же это может быть – так быстро, так мгновенно
перемениться?!
– Ты мне голову морочил – нарочно, да? – задыхаясь,
выкрикнул Рашид. – Ты хотел меня от того дома увести, да? Я из-за тебя
человека убил, а ты…
– Да образумься ты! – взмолился Юрий. – Ничего я
тебе не морочил! Я в самом деле ни в чем не уверен, но точно знаю, что Алёна
тут ни при чем!
И тотчас он понял, что совершил ошибку, подав голос.
Потерявший в темноте ориентировку Рашид мгновенно развернулся вправо – и
метнулся к нему, как барс.
Юрий едва успел увернуться. Отскочил на несколько шагов,
упал, замер, сдерживая дыхание, оглядываясь и отчаянно пытаясь сообразить, где
дорога.
Он слышал запаленные выдохи Рашида, который метался
туда-сюда, бестолково размахивая ножом. Глаза Юрия уже настолько привыкли к
темноте, что различали тусклые промельки лезвия.
Нет, нельзя больше лежать, нельзя давать Рашиду время тоже
привыкнуть к темноте. Пора сматываться от этого мимолетного сотоварища, который
мгновенно превратился во врага, от этого спасителя, который вот-вот станет его
убийцей. Черт, как бы это отвлечь его?
Юрий пошарил вокруг. Песок, песок, какой-то мелкий мусор…
Ого! Камень!
Неслышно приподнявшись, он швырнул камень в сторону реки,
почти не надеясь добросить из этого неудобного положения.
Раздался всплеск. Попал!
Сгусток тьмы – силуэт Рашида – резко дернулся,
поворачиваясь, метнулся к реке.
Юрий вскочил и со всех ног понесся к насыпи. Треск песка
казался оглушительным, но Рашид вряд ли слышит этот треск: он ведь и сам бежит,
сам издает шум.
Насыпь! Юрий выскочил на асфальт и вдарил, как спринтер на
финише. В легких скоро закололо, но он все бежал и бежал, пока не соскочил с
асфальта снова на землю. Здесь все поросло травой, и Юрий, ставя ноги боком,
как лыжник, начал взбираться на откос.
Задержался он только раз – уткнулся лицом в сгиб руки, чтобы
заглушить надрывное дыхание, прислушался – вроде тихо. Рашид, похоже,
безнадежно отстал… Можно было позволить себе небольшую передышку, но Юрий уже
не мог остановиться: продолжал карабкаться все выше и выше.
Начался кустарник – ага, значит, он уже в парке. Ветви
гладили его по лицу, по плечам, – нет, не все гладили, одна довольно грубо
деранула по руке. О… собачья жизнь! Он же оставил рубашку на берегу! Не успел
надеть, а потом забыл про нее. Этот придурок так внезапно набросился… Можно,
конечно, вернуться, попытаться поискать рубаху, но нет уж, лучше не надо: по
закону стервозности как раз и напорешься на Рашида – вернее, на его нож.
Нет, ну надо же, а?! Рашид обезумел, натурально обезумел! Не
перенес, так сказать, другой дороги, не выдержал, что его грубо выдернули из
привычной колеи. Ну да, жизнь осложнилась: раньше его вело только желание
убивать, а теперь вдруг встала проблема выбора: убивать-то убивать, но кого? Не
во всех же подряд ножами ширяться!
Хотя, впрочем, почему не во всех? Сначала тот черноволосый
со странно знакомым лицом, теперь Юрий… Спасибо, хоть дал натянуть штаны и
обуться! Однако без рубашки днем вид у него будет диковатый.
Днем! До дня еще ого-го сколько. И надо же где-то
переночевать. И что-то делать, как-то жить.
Даже странно, до чего Юрия огорчило, что не удалось
повидаться с Алёной. Вместе они что-нибудь придумали бы – и для него, и для
нее. Вообще, какая это была глупость – расставаться! После всего, что испытали
вместе, после того, как сроднились…
Впрочем, если Юрий чувствует себя сроднившимся с Алёной, то
еще не факт, что она испытывает то же самое по отношению к нему. Исчезла, не
предупредив… Привет! А как она могла его предупредить? Телефона не знает,
адреса – тоже, только дом.
Значит, вчера поздним вечером, когда Юрий прятался в
подъезде от ребяток, жаждавших его крови, Алёна уже мчалась куда-то на
автомобиле. Куда? Зачем?
Деревья кончились. Начинался открытый высокий склон,
поросший молоденькой травкой. Где-то здесь должны быть лестницы… А, черт с
ними. Юрий на четвереньках вполз по склону, перемахнул чугунную ограду и
мгновенно ощутил себя голым при свете фонарей, вереницей протянувшихся по Верхне-Волжской
набережной. Если Рашид тоже вылез на откос… Юрий в два прыжка перемахнул
набережную, юркнул в темный, похожий на старый парк двор перед каким-то домом,
приостановился, вглядываясь сквозь прутья решетки то направо, то налево.
Вроде никого. Надо полагать, Рашид смирился с поражением. И
куда же он теперь, интересно, подался? Уже за полночь. Спать небось пошел. Ну и
на здоровье.
Юрию тоже вдруг захотелось спать. Не прикорнуть ли прямо
здесь? Вроде бы тихое местечко.
Зевая, огляделся. Было что-то знакомое в очертаниях
деревьев, столпившихся вокруг, тихо шумя молодой листвой, в белой громаде
старинного дома, глядевшего на него темными, сонными глазами окон.
