Вышли на мерную милю, и с позволения адмирала Воронцов передвинул ручки машинного телеграфа на «Полный». Вахтенный штурман, уже ходивший на подобные испытания, взял пеленг на створный знак и включил секундомер.
Только тот, кому приходилось сидеть в боевом отделении танка, может представить состояние Колчака, впервые услышавшего звук разгоняющихся на максимальные обороты трех дизелей по пятнадцать тысяч лошадиных сил каждый.
Сам рев моторов был не особенно и силен, но вибрация корпуса и низкочастотный резонанс организма создавали ощущение почти невыносимое. Однако скорость броненосец набирал уверенно, и вскоре адмиралу начало казаться, что он стоит на мостике не неуклюжего грузного корабля, а по крайней мере минного крейсера. Высоко поднятый нос легко всходил на волну, а когда опускался с гулким ударом, то брызги доставали до боевого марса.
Со стороны могло показаться, что громадный корпус броненосца сейчас выйдет на редан, как торпедный катер.
От проникающего под черепную коробку звенящего гула начинали ныть даже корни зубов. Говорят, что на немецких дизельных «карманных линкорах» при полных оборотах вылетали заклепки из корпуса, а у механиков в машинном отделении шла кровь из ушей. Вахтенные же офицеры на мостике обменивались записками, поскольку нормально разговаривать там было невозможно.
Штурман отмахнул рукой с зажатым в ней секундомером. Воронцов тут же дернул ручку телеграфа на «Малый». Гул и грохот почти тотчас же стихли. Стал слышен звук обтекающей корпус волны.
— Двадцать три с половиной узла, господин адмирал, — доложил лейтенант, наскоро произведя в уме вычисления.
— Потрясающе. На семь узлов больше проектной. Но это же совершенно невозможно. Даже получаса такого хода невозможно вытерпеть… Да просто набор корпуса не выдержит, не говоря о барабанных перепонках. — Колчак выглядел более раздраженным, чем обрадованным. Так старые парусные адмиралы не могли смириться с дымящими, пыхтящими, шлепающими плицами по воде первыми пароходами-фрегатами. Невзирая на все их тактические преимущества.
Воронцов и сам особого удовольствия не испытывал, хоть и имел большой опыт службы именно на дизельных кораблях. Однако вежливо возразил:
— Это ведь был форсаж. При скорости семнадцать-восемнадцать узлов шум двигателей вполне терпимый. А если в бою потребуется дать «Полный», так немного и потерпеть можно. Все-таки лучше грохот дизелей, чем рвущихся на палубе снарядов. И еще, Александр Васильевич, строго говоря, эти старички нам потребуются для одного-единственного выхода в море…
— Вы все-таки настаиваете?.. — как-то обреченно спросил адмирал, хотя все давно было обсуждено и решено. И он не был трусом, подтвердил это своей жизнью и смертью, однако тяжкий опыт трех подряд проигранных войн (японской, мировой и гражданской) ощутимо давил на психику. И ему, начитавшемуся в одиночке Святоотческих откровений, больше всего хотелось сейчас воскликнуть: «Да минет меня чаша сия!»
— Другого выхода нет, Александр Васильевич. Могу только в успокоение вам добавить, что вы видели еще далеко не все приготовленные вашим бывшим союзникам сюрпризы.
Адмирал молча махнул рукой в тугой перчатке и отвернулся. Долго, минут десять, молча наблюдал кильватерную струю за кормой броненосца, смотрел на загроможденные шлюпбалками, катерами и вельботами, раструбами вентиляторов, скорострельными пушками шканцы и спардек броненосца. Может быть, представлял, какой здесь начнется кромешный ад после попадания нескольких пятнадцатидюймовых снарядов. Видел уже подобное в Порт-Артуре. И думал, не отказаться ли, пока еще есть возможность, от навязываемой ему авантюры.
Потом снова обратился к Воронцову:
— Ну, я все понимаю. Вы решили в очередной раз изменить ход истории. Скорее всего это у вас получится. Но на благо ли это будет?
— Не совсем понял вашу мысль. Любое целенаправленное действие меняет ход истории. Николай II в июле четырнадцатого, когда принял решение о мобилизации, да и вы сами, согласившись возглавить белое движение, изменили ее очень основательно, — прикинулся простаком Дмитрий. — Только удалившись в скит и полностью порвав связь с миром, можно ухитриться никак не влиять на исторические процессы. Да и то… Разве Александр I, превратившись в старца Федора Кузьмича, не повлиял на судьбу России фактом своего в ней отсутствия, а также сложившимися вокруг этого легендами? Я говорю, конечно, не об обывателях вроде Акакия Акакиевича, роль которых в мире исчезающе мала, а о людях должного уровня и способностей. И вообще, Александр Васильевич, вы предполагаете, что существует абсолютно детерминированное, как чугун в форму отлитое будущее, которое обязано наступить с непременностью восхода солнца, а мы неразумными действиями способны таковому помешать? Но если оно предопределено непреложно, так тем более…
— Вы понимаете, о чем я говорю, — отмахнулся Колчак. — Вам трудно это представить, но год одиночества очень способствует прояснению мыслей. Не зря монахи всех вероисповеданий считали уединение и молчание непременным условием обретения святости… — Он грустно улыбнулся. — Или хотя бы мудрости. Что касается вашего упрека… Я действительно принял власть, уповая, что такой шаг может помочь спасти Россию… Еще ничего не было решено… Вы же… Вы довольно успешно меняете уже осуществившееся… — Слов у адмирала явно не хватало, прежде ему не приходилось рассуждать о таких предметах, и он нервно комкал в руке перчатку, пытаясь выразить то, что существовало пока лишь в виде смутных ощущений. — Мне кажется, история уже свершила свой суд. Я считаю, что все действительно важное случается не тогда, когда становится очевидным фактом, а намного раньше, когда в жизнь входит непосредственная причина этого. Гражданская война была нами проиграна летом девятнадцатого года. Остальное — лишь затянувшаяся агония. Я исполнил свою партию и… сошел со сцены. Так же и Врангель. На картах все видно. В той обстановке, что сложилась в июле двадцатого, победить он не мог. Однако же… А сейчас…
Воронцов давно знал, что рано или поздно такой умный человек, как адмирал, догадается, осознает невозможность происходящего в России и мире с точки зрения нормальной логики. Но поверить в это не сможет. И будет мучиться, искать разумные объяснения тому, чего объяснить не в силах.
— …Сейчас, — повторил Колчак, — мы начали какую-то другую историю. Как мало, однако, для такого поворота нужно! Почему людей, подобных вам, не оказалось в России шесть лет назад?
— Они наверняка были, Александр Васильевич. Только вот… Помните, у Пруткова: «Каждый человек необходимо приносит пользу, будучи употреблен на своем месте». И мы тоже. Нам пришлось реализовывать свои способности в других местах, пока не представилась наконец возможность применить их здесь. Да вот хотя бы и вас взять. Уверен, что за пятнадцать лет вы не особенно поумнели… — Воронцов уловил метнувшееся в глазах адмирала возмущение (в то время в таком стиле говорить с особами его ранга было недопустимо) и тут же поправился: — Я имею в виду, что интеллектуальные способности человека вполне определяются годам к двадцати, а далее идет только накопление жизненного опыта. Так вот, если бы вам довелось оказаться в Порт-Артуре на должности Макарова или Витгефта? Да еще и иметь в составе эскадры хотя бы «Первозванного», «Павла I», да пусть и «Евстафия» с «Иоанном»? Они ведь еще в 1903 году были заложены, с английскими темпами постройки вполне могли к началу войны поспеть…
