Каждый месяц я приносила пробирку с кровью Кати в банк тканей соответствующей клиники, и в течение месяца её сопоставляли со всеми поступающими трупными почками на совместимость. Такое ожидание легко может затянуться на годы.
Папа быстро смирился и потух — я ничего не смогла поделать с этим. Очень скоро я осталась одна обивать пороги государственных медучреждений и благотворительных фондов в поисках финансирования для Кати, по причине того, что поддержание ее здоровья стало достаточно дорогим и сами мы уже не справлялись.
В ответ на мои неловкие вопросы о деньгах папа только виновато опускал глаза. У него не было ничего, кроме квартиры, а квартира Элеоноры в этом контексте даже не обсуждалась. Он слишком ясно дал мне понять, что денег нет, разве только на еду да кое-какие лекарства для Кати.
Вслед за папой от нашей маленькой команды спасения откололся и Гриша. Он полностью абстрагировался от ситуации, погрузился в свои дела и больше не предлагал мне взять кредит на лечение, как делал это раньше. Он словно просто передумал.
В итоге я осталась совсем одна против целого мира бюрократов в кабинетах, безденежья и полной безнадеги. Но я упорно боролась дальше как могла за жизнь сестры. Ибо она все, что у меня осталось от мамы, а я вынуждена видеть, как этот лучик угасает день за днем на моих глазах.
Я, Евгения Колоскова, а вернее Евгения Лопахина в замужестве, тридцати двух лет от роду, давно уже чувствую себя семидесятилетний старухой.
Я очень устала, и не вижу больше света в конце тоннеля.
—Если хочешь, секс будет прямо сейчас,— обреченно говорю мужу. Гриша смягчается, притягивает меня к себе.
Я улыбаюсь в ответ.
Одним резким движением он сажает меня на стол и сдвигает тарелки, расплескивая их содержимое. Я ахаю — жирные капли мясного гуляша щедро орошают край моего халата. Но Грише все-равно, его глаза горят.
Возможно, мое состояние ступора даже заводит его. Он грубо стаскивает с меня трусы, бросает их куда-то на пол и приспускает свои растянутые треники, нетерпеливо доставая член. Я беспокоюсь о предохранении, но он только что-то мычит в ответ как животное, не слушая, не пытаясь хоть немного возбудить меня или сделать попытку доставить удовольствие, а просто насаживает на себя как на кол, рывками, ритмично, напоминая мне сейчас движущийся состав поезда. Во всех его действиях примерно столько же эмоций.
Возможно, так он мстит мне. За невнимание, за то, что я плохая жена. За то, что я не люблю его, и он это чувствует. За то, что он не любит меня, и я это знаю.
Пока, наконец, не охает, останавливая свое тупое примитивное движение, обмякая на мне, подо мной, и не сползает на стул с ухмылочкой. Тут же протягивает руку к столешнице, достает из салфетницы салфетку, а я думаю только о том, чтобы поскорее принять таблетку от последствий незащищенного полового акта, и что хорошо бы прямо сейчас застирать халат. Одеваемся мы молча, не глядя друг другу в глаза.
Глава 3
В течение полета я несколько раз делала попытки выхода в интернет — безуспешно. Кажется, мистер Томпсон замечает мою нервозность.
—Вы все ещё плохо себя чувствуете, Евгения?— равнодушно задает он вопрос, наклоняясь ко мне в проход. Почему-то это очень раздражает, но я сдержанно улыбаюсь ему.
—О, все в порядке. Спасибо, что беспокоитесь,— отвечаю, конечно же, на английском. Он немного говорит по-русски, но совсем немного. А в последнее время не трудится говорить на русском даже с Катей,— меня волнует сестра, это самое главное сейчас.
—Ну, вы должны быть рады,— замечает он,— дать вам газету? Отвлекитесь же, наконец.
Чем дальше мы от нашей страны, тем меньше он напоминает нам доброго дядюшку, как вначале нашего общения. Я замечаю это. Как и цепкость взгляда его водянисто-голубых глаз, которые иногда словно следят за нами. Улыбка его все больше напоминает мне улыбку манекена в магазине, хотя, возможно, я чудовищно себя накручиваю?!
—Я рада,— стараюсь не ерзать на месте, замечая слабый сигнал интернета на планшете. Мой телефон соображает куда быстрее! Незаметным движением кладу его в карман своей широкой кофты. Катя дремлет рядышком,— мистер Томпсон..
—Да?— он смотрит на меня.
—Спасибо вам.
Возвращаю ему улыбку манекена и направляюсь в санузел.
—Вы куда?— резковато интересуется он. Это удивляет меня.
—В дамскую комнату,— делаю лицо просителя,— будьте добры, присмотрите за Кэтрин.
—Кэтрин, окей,— кивает он.
Я ухожу. Трясущимися руками набираю на почту хорошей знакомой по кафедре, моей ровеснице и коллеге, текст, который продумала заранее: «Привет, Наташа, это очень важно! Пожалуйста, зайди в офис Фонда, как только будет возможность, и спроси, делают ли они операции в Штатах тяжелобольным людям как благотворители. Скажи, что узнаешь для тяжелобольного. Отпишись на эту почту, спасибо, очень жду».
Ниже я также указала полное название и адрес фонда. Отправляю. Интернет очень слабенький, но тянет. Для письма должно хватить.
Смотрю на часы. Я всегда знала Наташу Орлову как ответственного и доброго человека. Рабочий день в разгаре, а на кафедре во второй половине дня как раз дел поменьше, да и внимания руководства, многие просто уходят домой, она вполне может успеть съездить сегодня. Дай-то Бог!
Возвращаюсь на свое место, сердце колотится. Заставляю себя выпить воды, прикрыть глаза, будто собираюсь вздремнуть, а сама думаю, думаю, думаю… Катя спит так сладко. Примерно через полчаса к нам подходит стюардесса и предлагает чай с печеньем или вафлями на выбор. Это входит в стоимость билета. Я беру два чая и две отдельно упакованные спаренные вафельки, бужу Катю.
Она в восторге! Для нее все сейчас приключение, сестренка радуется как ребёнок чаепитию в небе, рядом со мной. Я понимаю ее как никто. Если бы не моя ни чем не оправданная глупость и ненормальная доверчивость, я летела бы на встречу с лучшим городом мира, в моем личном рейтинге, совсем с другими чувствами!
—Мистер Томпсон, приятного аппетита,— говорю я ему, наблюдая, как он заказывает кофе, прихватив также бесплатные печенье и чай. Он благодарит.
—В этой суматохе перед отъездом совсем забыла спросить у вас,— продолжаю я,— у меня есть подруга, мы познакомились в больнице, когда лечили Кэтрин на протяжении очень долгого времени. Вернее, пытались лечить, чтобы хоть как-то помочь ей… Так вот, моя подруга тоже нуждается в операции, у нее совсем нет средств, можно ли ей обратиться в ваш фонд за помощью?
И слушаю, что он ответит, затаив дыхание, как-будто от этого зависит моя жизнь. Возможно, так оно и есть. Томпсон морщится, впрочем, едва уловимо. Но у меня создаётся стойкое впечатление, что ему неприятен мой вопрос. Спрашивает о диагнозе подруги, выдумываю что-то на ходу.
—Да, она может обратиться.
Я не знаю, хорошо это или плохо. Но чуть выдыхаю, откидываясь на сиденье, сжимая подлокотники, и вновь погружаясь в раздумья.
