«Почему твоя мать выгнала тебя?»
Они сидели, как всегда, в грязных креслах возле горы бочонков – правда, ее сиденье Бирмун протер ветошью.
Он фыркнул:
«Я забываю, что ты не из Орхуса.– Дала по-прежнему выглядела обескураженной, и Бирмун запрокинул мех с вином, который всегда держал в руке.– Мальчики происходят из семени отца. Нас сочли слабой породой».
Она пыталась деликатно спросить о его братьях, но тот с презрением шикнул:
«Мой близнец мертв.– Он умолчал, как именно тот умер.– Остальные сбежали, и я их больше не видел».
Дала очень старалась слушать, а не говорить во время их встреч. Она не знала, почему Бирмуна пощадили, и не спрашивала – предположив, что он присягнул на верность прямо у трупа своего отца и тем навлек на себя позор. Теперь он служил человеку, разрушившему его жизнь и семью, и влачил жизнь в бесчестье – нижайший в городской иерархии,– вывозя отходы в темноте.
«Мои братья были дураками,– сказал он как бы в объяснение.– В проигрыше нету славы».
Его зубы были стиснуты, глаза неподвижны и ясны, а пульс Далы стучал в ее ушах.
«Почему другие мужчины идут за тобой?»
Он отвел взгляд.
«Они опозорены, Жрица, как и я. Женщине этого не понять».
Она подумала о жестоких прозвищах, изобретенных для нее другими девчонками, и о пустом разочаровании в глазах своей матери, когда сезон за сезоном урожай пропадал и ее дети голодали. Женщины тоже ведают стыд, подумала она, но смолчала, и каждую ночь, когда ей удавалось улизнуть, сидела с Бирмуном, пока тот пил, и каждую ночь было одно и то же.
Это продолжалось неделями. Вначале лишь затем, чтобы убедить – закончить начатое Далой и соединить обломки разбитого мужчины, дабы он мог служить ей позже. Но время шло, и она уже не была столь уверена.
Когда все на подворье засыпали, она ускользала, а охранники смотрели и молчали. Часами позже она возвращалась и так же молча передавала им один из винных мехов «ночных людей», затем ложилась на своей твердой деревянной койке и думала про глаза Бирмуна.
Такие уверенные, острые глаза. И глубокие, голубые и прекрасные. Я такая же дура, как и моя мать.
В постели она думала о его кривой улыбке и широких изгибах его плеч, а ее ноги обнимали одна другую, когда она ворочалась и все никак не могла устроиться в удобной позе.
Она не разговаривала с другими девчонками подворья без необходимости – не считая Джучи. Как всегда, она убирала и, бывало, стряпала; процарапывала руны, которые не могла прочесть, на заскорузлой велени; слушала, как воспитатели читали мораль и объясняли двухлетнюю службу при старших жрицах, если воспитуемые преуспеют, и как девушки сплетничали и строили козни. Во время еды она брала свои тарелку c чашкой и в одиночестве садилась на траву, делая вид, будто читает свитки с поправками к закону, избегая чужих взглядов. И все это время она думала о Бирмуне.
Она знала, что попросту одинока. У нее нет круга, нет семьи. Нет Миши. Джучи была повинностью – очередной заморочкой, а не опорой или наперсницей. Бирмун тоже начинался как еще одна работенка, но с течением недель что-то изменилось.
Их кресла придвигались все ближе во время бесед. Их взгляды задерживались друг на друге, а губы растягивались в улыбках по пустякам. Дала ожидала найти еще одно слабое создание, которое придаст сил ей самой и в чем-нибудь пригодится. Ожидала, что каждая тайная встреча при свете факелов истощит ее, вынужденную увещевать и льстить. Взамен она покидала его жилище обновленной.
«Почему ты хочешь быть жрицей?»– спросил он как-то ночью, помешивая медовое вино в своей чашке.
Она думала, ответ дастся легко, но запнулась. Бирмун закатал рукава, так что она созерцала витые мышцы его предплечья, и ей потребовалось приложить усилие, дабы не глазеть.
Потому что я Избрана, подумала она, но не могла такого сказать. Это значит безопасность и контроль над хаотичной жизнью, предположила она, это значит включенность в события мира, который важен. Но что она сказала – и что по-прежнему казалось правдой – это:
«Мир должен быть лучше, чем он есть».
Ей было неловко это говорить, поэтому она пожала плечами и попыталась объяснить дальше, но не нашла слов.
Бирмун улыбнулся уголком рта и промолчал – и жар прилил к ее лицу, когда она подумала, что мужчина глумится над ней.
«Лучше, чем сдаться и спаивать себя до смерти».– Она бросила взгляд на его чашку и отвернулась, злясь на оскорбление, но еще больше – на саму себя за то, что выдала обиду.
Его кривая улыбка дотянулась до глаз, и он придвинул свою чашку к Дале.
«Пей,– сказал он. Дала выдохнула и постаралась не выглядеть такой же смущенной его спокойствием, как всегда.– Пей,– повторил он,– и я открою тебе секрет».
Она недоверчиво усмехнулась, но схватила чашку.
«На Юге,– сказала она более презрительно, чем намеревалась,– алкоголь такой крепкий, что не замерзает».– Затем она опрокинула тремя глотками эту мочу под названием «вино» истала ждать, когда начнется жжение.
«Это вода и немного меда.– Он подмигнул.– Вот в чем секрет».
Она смотрела на жидкость и не вполне понимала. Но когда до нее дошло, смех казался неудержимым, и она поперхнулась остатками воды.
«Вождь следит за мной,– объяснил Бирмун.– Постоянно. Расспрашивает обо мне, шпионит за мной. Этот дом – его подарок.– Он повел рукой.– Вино. Мои добротные сапоги и перчатки. Я принимаю всё и хвалю его. А каждое утро я шатаюсь по улицам как пьяный и сплю там, где меня видно. И поэтому его люди докладывают ему, что я не представляю угрозы».
Он сел, распрямившись, и говорил без обычной своей небрежности, и Дала увидела его как будто впервые. Под слоем грязи, растрепанными волосами и нестриженой бородой она увидела сильного мальчика с живым умом, ставшего мужчиной. Его кривая улыбка таила знание чего-то, неведомого миру. Его руки, грудь и плечи были мощными и накачанными с явной целью, и он носил мешковатую одежду, чтобы это скрывать. И Дале стало ясно, почему «ночные люди» следуют за ним.
Каждую ночь с тех пор, как он был мальчиком, они наверняка видели, как он трудился в канавах словно мул, и ненависть питала его мышцы сверх всякой разумности или выносливости. Каждую ночь они наверняка смотрели и чувствовали дремлющую силу, ужасную месть – тайный замысел. Дала ощутила это неосознанно. Ее к этому влекло, совсем как «ночных людей». Для них Бирмун служил доказательством того, что старые несправедливости не забыты, что жизни в нищете могут скрывать нечто большее и меняться с течением времени. А для нее он стал доказательством того, что богиня не покинула это место. Он – именно то, что ей нужно.
«Так чего же ты ждешь?»– спросила Дала, удивляясь, почему он не преследовал мужчину, который погубил его жизнь. Она не осуждала Бирмуна, но ей стало любопытно.
