—По-ви-ли-ка,— по слогам повторил мужчина, без раздумий принимая малышку в заботливые объятия.
Память
Неразрывна связь поколений — от старшей к младшей тянется нить и ткется полотно, где все мы едины. Узором на теле прорастает суть каждой, обрекая на выбор. При полной луне на высокое солнце распускается новый цветок. И пусть рассвет уникален по праву рожденья, но в сердце любом прорастает исходный росток. Нет власти над нами другой, кроме прошлых решений. Свобода расти замыкается мертвой петлей. (Вуки-Хоул, Сомерсетшир. 327ой год от первого ростка, малая жатва, прибывающая луна)
Бас с недоумением рассматривает мятый, пожелтевший лист.
—Что ты хочешь узнать?
—Состав чернил и возраст бумаги. И как можно быстрее,— я заметно нервничаю, опасаясь подробных расспросов. Но доктор Кёрн ухмыляется, пронзая меня проницательным взглядом. Не выдерживая пристального внимания, возмущаюсь:
—Если это так сложно, не утруждайся!— и тяну руку за вырванной из гримуара страницей. Но Бастиан отдавать не спешит. Разглаживает заломы, вчитывается в текст и озорно подмигивает:
—Признавайся, у какой престарелой хиппи ты спер этот дневник девичьих грез?
На скомканном листе — состав тонизирующих травяных папирос, порнографическая картинка по мотивам Камасутры и подробный разбор сексуальной активности согласно фазам луны. Насмешливый тон друга заставляет меня пожалеть о решении привлечь Баса к расследованию.
—Эта француженка была знойной штучкой!— Себастиан переворачивает бумагу вверх ногами, от чего поза людей на рисунке становится с трудом выполнимой и опасной для здоровья.— И, судя по почерку, весьма эмоциональной и эксцентричной особой. Так где ты раздобыл этот кладезь женских секретов?
Я подозрительно щурюсь, прикидывая последствия чистосердечного признания. Бас, меж тем, рассматривает бумагу на просвет.
—Ну, могу разобрать, здесь то ли герб, то ли водяные знаки,— приятель протягивает мне лист, и я тоже вижу причудливые узоры. Только в отличии от Кёрна мгновенное их узнаю — стебель ежевики, тещина тату — не только на спине и обложке гримуара, но и клеймом на каждой странице.
—Я однажды встречал подобное,— Бастиан задумчиво замолкает, точно не уверен, можно ли мне доверять. И я с удивлением понимаю, как мало на самом деле знаю о своем друге. Ведь что нас, по сути, объединяет? Детство и юность, двадцатилетней давности, встречи несколько раз в год за бокалом пшеничного ламбика, да традиционный уикенд на взморье в канун дня рожденья Баса. Но в этот майский полдень, в стерильном чистом кабинете доктора Кёрна я отчаянно нуждаюсь в том, кому могу верить полностью, безоговорочно и без оглядки.
—Паранойя не отпускает,— хмыкаю нервно и принимаюсь щелкать кнопкой авторучки.— Помнишь, тот разговор между Ликой и Викторией?
На сей раз Себастиан не смеется. Смотрит на меня с врачебной серьезностью и, подозреваю, жмет под столом тревожную кнопку вызова крепких санитаров.
—Влад, ты не пробовал поговорить с женой? Думаю, Лика заслужила уважение и доверие значительно больше, чем одинокий шут, прячущийся от ответственности в провинциальной глуши.
Я замираю, ошарашенный неожиданной откровенностью. Бас усмехается — горько, обреченно и, не давая мне опомниться, продолжает:
—Ты женат на лучшей женщине, которую можно пожелать. Доброй, заботливой, умной. Но вместо того, чтобы проводить время с ней и дочерью, травишь себя теориями заговора.
Червь сомнения с упоением вгрызается в мое воспаленное сознание и заставляет спросить:
—Бас, и давно тебе нравится Лика?
Доктор Кёрн округляет глаза и скрещивает на груди руки:
—Ты совсем идиот, или умело прикидываешься?— спрашивает, поднимаясь в полный рост. Мне приходится встать следом. И хотя у меня определенное преимущество в сантиметрах — Басу приходится смотреть снизу вверх — ощущаю себя нашкодившим школяром на ковре у директора.
—Завязывай с беспочвенными подозрениями, это заставляет меня беспокоиться о твоем психическом здоровье. Я выпишу успокоительные. Как твой друг и врач прошу — поговори с женой. И рекомендую посетить психиатра,— врач черкает что-то на отрывном листке и вручает мне,— вот телефон. Для тебя освободят время, я предупрежу. Но хотя человеческие души в отличие от сердец не моя специализация, позволю заметить — кризис среднего возраста каждый преодолевает по-своему — одни меняют работу, другие жену, третьи впадают в депрессии. Некоторые, как ты, подходят творчески, выдумывая проблемы мистического свойства.
Я молчу, огорошенный отповедью, и не свожу взгляда со страницы гримуара, зажатой в руке Себастиана. Заметив это, приятель криво улыбается:
—Так и быть — один раз я поддержу игру твоего пресытившегося скукой и однообразной жизнью сознания. Проверю загадочные письмена на предмет всевозможных телесных жидкостей. Уверен, это обычные чернила. Впрочем, учитывая характер писавшей особы, возможно с добавлением крепленого вина или кофе.
Доктор Кёрн замолкает, давая понять, что разговор закончен.
—Спасибо, Бас,— выдавливаю и иду к выходу, но в дверях оборачиваюсь:
—Где ты видел подобное?
Друг смотрит в пустоту и прижимает пальцы к вискам точно в приступе головной боли. Молчание затягивается и, когда я уже не надеюсь на ответ, звучит тихое и бесцветное:
—Блокнот с подобными страницами часто лежал у кассы в салоне татуировок Полин, старшей дочери мадам Либар. Там на форзаце была выжжена роза.
*
На гравийной дорожке перед домом слышен голос Виктории. Напрягаюсь, подозревая, что теща приехала по мою душу — не иначе заметила порчу книги зелий и проверенных поз. Замираю у дверей, прислушиваясь. Пытаюсь понять, что именно ждет меня внутри. Через открытое окно кухни доносится:
—Жалкое, ничтожное зрелище! Вы достойны друг друга. Один точно трус ворует у немощного старика, другая боится признать, что потеряла контроль. Ты еще слабее, чем я думала. Инициацию придется проводить раньше, у меня нет ни времени, ни желания нянчиться с еще одной неполноценной идеалисткой. Чем раньше Полина познает суть, тем лучше для нас всех! Достаточно того, что моя дочь выбрала себе господина, который даже ничем не пахнет!
Не понимая и половины смысла этого экспрессивного монолога, оттягиваю ворот футболки и принюхиваюсь. Пахнет дезодорантом и немного потом — день был жаркий, да и сложный разговор с Басом заставил меня нервничать. О чем вообще говорит Виктория — какая инициация, контроль над чем потеряла Лика и при чем тут вообще мой запах?
—Нет, мама,— голос жены на удивление резок и тверд.— Он пах домом и умел слушать.
—Слушать и подслушивать твой муж действительно умеет,— уже спокойнее говорит теща, и, кажется, видит сквозь стены, как я напрягаюсь, застигнутый врасплох на крыльце. Отступаю быстро и по возможности бесшумно, обегаю дом, чтобы зайти с черного хода через сад. Насчет труса Виктория, пожалуй, права. Сердце заходится в приступе паники. Проскальзываю наверх — голоса на кухне по-прежнему слышны, но теперь злобное шипение тещи смешивается с успокоительным бормотанием жены. Выдыхаю на последней ступени лестницы — дверь в комнату дочери приоткрыта, и луч света выхватывает из сумрака фрагмент импровизированной картинной галереи. Тяга к рисованию появилась у Полины одновременно со способностью к прямохождению. Едва сделав первые шаги, малышка схватила цветные карандаши и принялась разукрашивать стены. С тех пор ремонт в доме мы делали дважды, но самые удачные рисунки Лика сохранила — обрамленные в рамки, убранные под прозрачный пластик сказочные замки, фантастические звери и абстрактные каракули по-прежнему с нами. В коридоре их особенно много — одни на уровне колен, другие выше — история взросления и становления одного художника. Я видел их тысячу раз, но сейчас впервые замечаю одну деталь, которая пугает до мурашек, поднимающих волосы на загривке — у принцессы на старом детском рисунке и у фантастической химеры двухлетней давности одинаковые глаза — всех цветов и оттенков. Глаза из моего видения.
