Теплые слезы обжигают щеки, смягчают накрахмаленный ворот рубашки и я, отрезвленный раскаянием жены, обнимаю ладонями ее заплаканное лицо. Скольжу большими пальцами по линиям подбородка, очерчиваю скулы, стираю катящиеся капли, глажу влажные алые губы. Доверчивая, открытая и прекрасная — растение, которое не может любить. Но кто запретит мне любить растение?
—У нас симбиоз, а не паразитизм,— успокаиваю растревоженные откровением сердца долгим, примиряющим с реальностью поцелуем.
*
Шимона скосила подслеповатые глаза с вышивки на замершую у окна госпожу. Повилика не сводила взгляда с наглухо запаянной рамы. Баронесса стояла без движения больше часа, только изредка вздрагивающие пальцы да вздымающаяся грудь выдавали биение жизни в прекрасной статуе.
—Ты бы поела, милая. Негоже себя голодом морить,— кряхтя старая служанка поднялась и, прихватив с подноса ломоть свежего хлеба направилась к женщине. Но Повилика не повернулась и не шелохнулась. Шимона озабоченно покачала головой и протянула руку, точно хотела коснуться баронессы, но в последний момент передумала и отправилась к двери.
—Прикажу принести малютку Викторию. Ребячья возня — лучшее средство от черной хандры,— приговаривала под нос старуха, всем сердцем переживая за молодую хозяйку.
—Не смей!— прервал заботливый порыв гневный окрик.— Ничего мне от него не надо! Ни еды, ни питья, ни нарядов, ни…
—Дочери?— закончила прислуга за госпожу.— Да разве ж юная душа виновата в деяньях отца? Она же дар божественный, счастье и радость жизни…
—Божий дар,— выплюнула Повилика со всей горечью разбитого сердца.— Я уже одарена так, что и жить не хочется! К чему все — если его больше нет…
Ничего не изменилось в позе баронессы. Так же сжимали ткань белые от напряжения пальцы, так же гордо была вздернута голова, только гроза в глазах сменилась ливнем. Безутешные слезы потоком стекали по окаменевшему лицу.
—Ну-ну, поплачь, поплачь. Все лучше, чем заживо себя хоронить. Ты еще молода. Много и бед, и радостей повидаешь. А я пока за девочкой схожу. Негоже дитю страдать без материнской любви. Пощебечет на ушко, да лаской наивной утешит. А там, глядишь, и разбитое склеится и порванное зашьется…
Погруженная в собственные страдания баронесса не остановила добросердечную служанку, и скоро маленькая Виктория уже весело дергала подол материнского платья, требуя срочно взять ее на ручки, осыпать поцелуями и окружить любовью и заботой. И вот уже Повилика сидела на постели, баюкая утомленную играми дочь. Все в чертах засыпающей малышки напоминало о ненавистном муже, но маленькое сердце, доверчиво бьющееся под материнской рукой, всецело принадлежало той, кто даровала жизнь.
—Не свивайся, не сплетайся
Трава с повилицею;
Не слюбляйся, не свыкайся
Молодец с девицею.
Хорошо было слюбляться —
Тошно расставаться.
Пела баронесса и слезы увлажняли мягкие кудри на детской макушке. Лохмотья разорванной страстной любовью души трепетали и тянулись к маленькому существу, в котором слились смысл жизни и ценность целого мира. Ничего и никого больше не осталось у Повилики, кроме трогательно сопящей засыпающей под размеренную колыбельную малышки. И как всякая мать, желая своему драгоценному чаду только добра, коснулась она губами нежной кожи младенческого лба:
—Лучше вовсе никогда не люби, чем жить как я — с на живую растерзанным сердцем.
И дремлющая Виктория впитала горечь материнского опыта вместе с нежностью поцелуя и солью слез.
*
Вторую седмицу не видел Ярек жену. Тяжелая глыба навалилась на широкие плечи барона в ту яростную ночь, когда он собственноручно оскопил поганого прелюбодея и бросил его, полуживого, на потеху собакам и сотоварищам. Измену жены заливал Замен и кислым вином, и сладкой ягодной настойкой, топил в пивных бочонках и гасил азартом охот. Но и в шумном веселье деревенских трактиров, и в окружении пышногрудых прелестниц Шельмец-Баньи, прожигали его ненавистью разноцветные глаза Повилики, а руки жаждали сжать ее трепетный стан и обрушиться всей силой возмездия, вбиваясь в похотливое сладострастное лоно.
—Потаскуха,— сплевывал он в грязь канав, пришпоривая в галоп верного коня.
—Мерзкая гнида,— стискивал в широкой ладони глиняный кубок, представляя, как ломаются позвонки в шее неверной.
Но метался ночами на ложе в испарине от изводящей душу и тело жажды, требующей близости той, кого ненавидел и желал. И, возможно, Ярек выместил бы всю злобу и слабость на бренное тело предательницы, но в ночь погони напился до беспамятства, а наутро королевские гонцы известили об инспекции серебряных рудников. Так Повилика осталась взаперти под присмотром стражи и сердобольной Шимоны, а Замен прибыл в замок лишь когда округлая Луна истончилась до острого месяца.
Стража расступилась, пропуская господина в покои баронессы. Не повернула головы в сторону мужа, стоящая у запаянного окна Повилика. Только узкие ноздри раздулись, втягивая тяжелый запах въевшегося пота и прокисшего пролитого пива, засохшей крови поверженной добычи и конского навоза, прилипшего к сапогам. Безмолвной и неподвижной осталась баронесса и когда скинувший на пол дорожную одежду Замен возвысился над ней и оскалил черные гнилые зубы:
—Тосковала ли ты по законному супругу, моя дорогая женушка?— рука в кожаной перчатке смяла платье, без спроса проникая меж женских ног, давя и терзая, заставляя уклоняться, вставая на цыпочки. Но свободная ладонь барона уже схватила за горло, лишая дыхания и свободы.
—Ты — моя, слышишь?!— прорычал Ярек и впился в алые губы, безучастные к его алчному жесткому поцелую. Наткнувшись на равнодушие вместо страха, истерик и слез, мужчина рывком развернул девушку, слабую и безвольную в его руках точно тряпичная кукла. Уложил, впечатывая лицом, на гладкую поверхность стола, сметая принесенный прислугой завтрак, задрал расшитый цветами подол, обнажил молочно-белые ягодицы и вошел резко и глубоко, громким стоном утверждая свою победу и власть.
—Моя!— твердил барон, каждым сильным толчком впечатывая бедра супруги в жесткую грань столешницы.
—Разве твой слабак так мог?!— и шелковая шнуровка платья рвалась под напором Замена, обнажая округлую грудь, а Повилика точно со стороны наблюдала, как грубые пальцы до боли стискивают и тянут упругие розовые соски, как алеет кожа в местах походящих на укусы зверей поцелуев. И даже когда не насытившийся вдоволь, Ярек толкнул ее на пол, заставляя встать перед ним на колени, намотал на кулак длинные волосы, оттянул назад голову, разжал рот, и, принуждая принять внутрь, гаркнул:
—Без зубов или выбью!— она подчинилась.
—Моя!— громко стонал барон, и ладонь на затылке Повилики задавала нужный мужчине ритм и глубину.
—Твоему мазиле такое, небось, и не снилось!— наслаждаясь властью, на грани близкого наслаждения Замен требовательно задрал обслюнявленный подбородок супруги и приказал:
