Не помня себя, не ведая границ и последствий дозволенного, выплескивала Повилика горькую злобу в мир — растоптанная честь и украденная радость, запретная любовь и материнская боль — все предначертанные страдания и пережитые горести переполнили сосуд души. За невинное проклятое дитя, за ненавистное зловонное дыхание мужа, за любимого, чья жизнь висела на волоске… За весь враждебный мир людей, растоптавший нежный росток чистого дара матери-природы, наказывала Повилика дуреху, свихнувшуюся от отвергнутой любви.
Из темного дупла, бывшего некогда ртом Магды, раздался последний сдавленный хрип, но никто не разобрал бы в нем девичьего голоса, так скрипят и трутся друг о друга ветки на ветру, да шепчут дождевые струи, устремляясь вниз по морщинистой коре.
—Так значительно красивее,— злая усмешка исказила лицо баронессы. В темной бездне глаз вспыхнуло адское пламя. Но внезапно тревожно заржал конь и та, кто не была вовсе человеком, вернулась сознаньем в мир людей. Обернувшись, Повилика встретила ошалевший от увиденного взгляд художника — охра сердолика на выбеленном страхом лице.
—Матеуш…— прошептала еле слышно, чувствуя, как сердце ее разбивается хрупким стеклом о стену пугающего отчуждения, возникшую между ними. Она не могла вырвать рук, освободить запястье из цепкой хватки ветвей, не могла сделать шага навстречу и даже голос отказывал, точно вся сила покинула тело. Желая спасти — отвратила возлюбленного от себя. Превратив обидчицу, сама обратилась чудовищем.
—Матеуш…— умоляя о прощении, всей душой устремилась к господину своего сердца. Одинокая слеза солью раскаянья мазнула закушенные губы. И художник встрепенулся, дернул плечами, точно прогоняя наважденье и взглянул как раньше, без страха, но с теплом и заботой. Не женщиной, но спустившейся в мир древней богиней предстала пред ним возлюбленная.
Протянутая ладонь в пятнах краски вновь приглашала запрыгнуть на коня, а губы беззвучно повторяли «amore», но Повилика уже нутром чуяла близость погони и бурлящую жаждой расправы кровь Ярека, босыми ступнями вбирала дрожь земли под копытами лошадей и слышала отрывистое дыхание всадников. Дернувшись, осознала, насколько крепки тиски, и горько усмехнулась — обменяв силы на месть, себя спасенья лишила. Но Матео еще могла уберечь — заструились тонкие побеги, свились в зеленую плеть и хлестнули по крупу быстроного скакуна.
Упала, повисая на ветвях Магды-дерева, отдав последние крупицы магии, Повилика. Взвился и понес вцепившегося в гриву седока верный конь. Скрылся за поворотом, все еще смотрящий в ее сторону Матеуш. И в тот же миг заполнился постоялый двор гарцующими соратниками Замена, а сам барон, ухмыляясь всем чернозубым ртом, едва глянул на обессиленную жену, взмахом кривой сабли обрубил удерживающие ее ветви и умчал по следам ускользающей добычи.
В беспамятстве баронесса чувствовала, как чьи-то руки грубо, точно мешок перекинули ее через спину коня. Едкий пот ударил в ноздри, заглушил прочий мир. Но в миг, когда сознанье почти покинуло Повилику, среди вихря далеких ароматов пробился один — необратимостью утраты пахла свежепролитая кровь. Баронесса дернулась, но сил едва хватило на слабый вздох, на языке шелестящих трав звучащий именем: «Матеуш».
Всадники копытами лошадей взрыхлили землю на постоялом дворе. Перекинулись парой хлестких, как удары кнута, фраз и разъехались. Выглянул из дверного проема испуганный трактирщик. Перекрестился, удивленным внезапным чудом — у самых ворот выросла сосна, корявый ломанный, прижимающийся к земле ствол которой походил на преклоненного в молитве человека. Печально звенели длинные серебряные иглы, глухо стонали извилистые ветви, прозрачной смолой сочился свежий сруб на стволе — там, где у молящегося находились бы сложенные ладони.
Поминки
Иносказательный язык старинных Писаний с каждым днем раздражает все сильнее. Пятнадцать лет изысканий не приблизили меня к истоку. Загадка первого ростка все так же непостижима. Словно никто до меня не желал познать свою суть — Повилики рождались, обучались у матерей, перенимали опыт старух и на компосте прошлого выращивали новых, довольствуясь образом и подобием предков. Все чаще, глядя на беззаботную, постигающую мир дочь я пытаюсь вспомнить — какой была сама, прежде чем старые ладони бабушки обхватили мое лицо, пальцы прижались, сливаясь — срастаясь с кожей, морщинистые губы коснулись моих, а зрачки расширились до предела и увлекли в бездну, из которой каждая из нас возвращается обновленной, но по сути подмененной, другой, утрачивает себя. Чужой сок проникает под кожу, родовая суть проступает отметкой души. И все Повилики из Писания в Писание строчат одно и то же, точно заповеди в воскресной школе, повторяемые день за днем прилежными учениками — сохранить тайну рода, продлить дни господина, выжить и передать другим. Редкими крупицами золото блеснет в пригоршнях песка, будь то легенда о Лунной лозе, рожденной из пустого семени или о боевом веере, распустившемся в час нужды.
(Париж, библиотека Святой Женевьевы. 340ой год от первого ростка, лютые вьюги, безлунье)
Мы стоим над свежей могилой Робера Либара. Холодные пальцы Лики со всей силы впиваются в мою ладонь. Но ее глаза цвета затянутого тучами неба сухи, а губы сжаты в тонкую нить. Я мало виделся с женой в минувшие дни. Когда душа профессора навсегда покинула немощное тело, его дочь омыла слезами иссушенные безжизненные ладони отца, на несколько минут скрылась от мира в моих объятиях, а затем, поборов слабость хрупкого тростника, распрямилась несломляемым сильным стеблем.
—Я должна быть рядом с матерью,— заявила решительно и пояснила тихо, чтобы услышал только я:
—Надо оградить мир и Викторию от поиска мне отчима, а себе нового господина.
—Поехать с тобой — для поддержки и физической подпитки?— двусмысленно намекаю на повиликовую зависимость, но Лика вымученно улыбается одними губами, в то время как глаза глядят с серьезной благодарностью.
—Ты сделал больше, чем можно просить. С момента, как ты вернулся, я чувствую силу, способную свернуть горы. Точно выросли незримые крылья и даже уход отца не может меня приземлить…— тут на бледном лице опять проступает тяжесть утраты, и губы печально вздрагивают. Лика задерживает дыхание и прикрывает глаза, прогоняя подступающие слезы. Прижимаю к себе сильнее и глажу по напряженной спине. Через несколько секунд жена отстраняется и решительно заканчивает:
—Думаю, с матерью я как-нибудь справлюсь.
С сомнением качаю головой, вспоминая надменную властную Викторию, постоянно третирующую младшую дочь.
—Иногда, самое мудрое, что может сделать мужчина — это позволить женщинам разобраться самим.— звучит непреклонно, и мне приходится уступить.
Не представляю, чего стоит мягкой покладистой Лике удержать в узде ненасытный темперамент тещи. Но в те редкие часы, что мы проводим вместе, будь то похоронное бюро или контора нотариуса, вдова месье Либара напоминает бледную тень самой себя, чего не скажешь о ее дочери. Ощущение, что общество токсичной матери и разлука со мной супруге только на пользу — в легких движеньях свобода осмысленных решений, в глубокой синеве глаз — манящий потаенный смысл. Только за уверенным голосом эхом звучит печаль, да в ямочках на щеках прячется боль потери. Отсутствие подпитки мужской силой Лику и вовсе не тяготит, что заставляет задуматься. Со дня возвращения мое сердце полно любви и желания. Его ровный стук не нарушает аритмия, а ускоряются поршни внутреннего мотора только от близости Лики, ее ласковых прикосновений, родных объятий и быстрых приветственных поцелуев. Мысленно отмечаю в списке на ближайшее будущее — проконсультироваться с Керном насчет динамики ишемической болезни.
