Повилика потеряла боязнь и стыд. Много раз возвращалась она под сень ясеня, чтобы вновь и вновь шептать безудержное: «Матеуш». Но чем больше ласк получало неизбалованное истинной любовью тело, тем больше близости требовала душа. Все сложнее было разрывать сплетенные пальцы, все дольше хотелось длить разговоры и поцелуи. И дневных минут, украденных на прогулке, стало мало двоим. В середине лета глубоко за полночь, выскользнув из тяжелых объятий Ярека, глянула Повилика в окно и чуть не сдержала вскрика — вдалеке, освещенный полной луной замер в поле одинокий всадник. И не видя лица, знала девушка — то ее возлюбленному не спится от томленья, то влечет его натянутая меж ними незримая нить. Тихо-тихо накинула она тогда широкий плащ прямо поверх тонкой рубахи, босая скользнула во двор, прокралась мимо освещенного окна караулки, где коротала за игрой в кости спокойную ночь стража. И трава легла мягким ковром под ноги влюбленной сестре, и деревья укрыли беглянку в своей тени. В ту ночь впервые Матеуш и Повилика предались страсти в тесной комнате постоялого двора, на узкой постели, где лишь сила объятий удерживала от падения с края на дощатый пол.
Навязанное долгом, принятое ненавистной женской долей внимание мужа с каждым днем становилось все горше и тяжелее. И жгло огнем нежеланное семя, а поцелуи жалили хуже шершней. Не питала больше злая грубая сила — уксусом закисляла кровь, и лишь рядом с Матео текло по жилам молодое пьянящее вино. Не мужу с любовником, но истинной любви с постылым насильником изменяла она ночами на супружеском ложе. И оттого только жарче целовала при встрече тонкие пальцы с въевшейся под кожу краской и не могла надышаться впрок пахнущей солью и специями смуглой кожей.
Ворчала, призывая одуматься, преданная Шимона. Но юным страстям неведомы мудрость и страх. В отдельные покои отправила баронесса верную служанку и непоседливую дочь. И если слышал кто в замке, как скрипела дверь, выпуская беглянку из господских комнат, или видел мелькнувший за стенами силуэт на длинноногом скакуне, то молчал, страшась оказаться гонцом, приносящим плохие вести и первым попасть под горячую руку хозяина.
—Amore mia, я хочу показать тебе Италию. Снимем палаццо с широким балконом, выходящим на канал. Ты станешь там самой прекрасной из всех сеньорин и синьор, а я узнаю тебя под любой маской на карнавале,— слова Матео звучали подобно сказке, и Повилика слушала, прижимаясь к нему обнаженным телом, нежно касаясь безволосой груди, наслаждаясь счастьем хрупких мечтаний.
—Каждый день я буду писать твои портреты, и богачи выстроятся в очередь за право украсить этим волшебным ликом гостиные и залы дворцов. А ночами на простынях тонкого китайского шелка мы создадим неповторимое полотно нашей любви.
И она верила обещаньям, так же как художник, дающий их от чистого горячего сердца.
В ту ночь Повилика медлила. Слишком сладкими были поцелуи и мучительным расставание. Вместе влюбленные вышли за ворота постоялого двора. Почти раздетый, в брэ и нижней рубахе, Матео помог баронессе забраться в седло гнедого арабского скакуна. Задержал напоследок узкую ладонь, одаривая каждый палец прикосновением влажных губ.
И никто не заметил вышедшую по нужде стряпуху, затаившуюся в тени под широкой крышей. Скрылся за изгибом дороги легконогий быстрый конь. Проводив всадницу взглядом, счастливо насвистывая под нос, ушел в дом Матео Зайзингер. Лунный свет выхватил из сумрака изуродованное шрамом лицо и прядь спутанных рыжих волос.
*
Лика целует так, что и мертвые воскреснут, а живые слягут с остановкой дыхания. Едва успеваю закрыть дверь мастерской, как ласковой кошкой жена ныряет в мои объятия, трется щекой о плечо, прижимается трепетно и разве что не мурлычет. Отвечаю с готовностью агнца, добровольно ложащегося на жертвенный алтарь. Слишком хорошо эти губы знают мои слабые места, а чуткий язык подбирает не слова, но прикосновения, отбрасывающие приличия прочь. Подхватываю под ягодицы, усаживаю прямо на раскройный стол, забираюсь ладонями под легкую блузу, сжимаю и глажу, забывая обо всем, кроме уже физически ощутимого желания. Но нам не суждено заняться любовью поверх отрезов ткани и стопки разноцветных заготовок. Раньше, чем раздается стук в дверь, я слышу тихие шаги и настороженное сопение дочери. Воистину, прежде чем предаваться страсти, убедитесь в надежной фиксации детей или дождитесь, пока они съедут.
—Па-ап,— слышится с извиняющимся любопытством.— Раз ты вернулся, отвезешь меня в галерею?
—Куда?— стараюсь придать хриплому от возбуждения голосу уверенное отцовское самообладание.
—Черт!— едва слышно ругается Лика и гасит разочарованное хмыканье, утыкаясь лбом в мое плечо.— Выставка. Проект по искусству Возрождения. Сегодня в три. Я совсем забыла.
—Ты была увлечена другим,— улыбаюсь, с неохотой выпускаю жену из объятий.
—И все еще увлечена,— она кокетливо ведет кончиком носа по шее — от ключицы до уха — игриво прикусывает мочку. Но мы оба знаем — продолжение откладывается.
—Собирайся, поедем через десять минут,— бросаю Полине, после чего привожу в порядок одежду и приглаживаю растрепанные Ликиными пальцами волосы. Еще бы в холодный душ — снять напряжение, но приходится довольствоваться стаканом воды и дыхательной гимнастикой.
Художественная галерея расположена в недавно отремонтированном старинном здании. Планирую посидеть в маленьком кафе при выставочном центре, но дочь решает отыграться по полной за мое трехдневное отсутствие. Видать, у Повилик в родовой крови — держать мужчин на коротком поводке ради удовлетворения личных прихотей. Полина настойчиво тянет меня за собой, правда, быстро наигрывается властью и оставляет в одиночестве, присоединяясь к одноклассникам и педагогу. Удивительно, но экспозиция затягивает. Видя мой интерес, миловидная женщина средних лет с подозрительным энтузиазмом составляет компанию. Оказывается, она куратор выставки и лично подбирала эту коллекцию. У моей внезапной спутницы выразительные глаза, беспокойные, нуждающиеся в постоянном тереблении чего-нибудь, пальцы и темные волосы, собранные на затылке жемчужной заколкой. Ходим из зала в зал, под мерное течение беседы про переход от церковной к светской живописи, эволюцию реалистичности подхода к изображению людей, метафоры и аллегории в живописи Ренессанса. Искренне поражаюсь не тускнеющей яркости красок и подолгу разглядываю мелкие детали, которые художники того времени щедро разбрасывали на своих полотнах. Элиза (так представилась кураторша) вдохновенно радуется моему интересу и в какой-то момент подхватывает под локоть, как бы невзначай прижимаясь ближе. Бросаю на нее удивленный взгляд — длинные пальцы нервно поправляют волосы, исследуют ворот блузы и проверяют наличие в ухе колечка серьги. Взгляд темных глаз опускается на мои губы, а затем испуганно и резко перемещается на ближайшую картину. Да она флиртует! Внезапное озарение обрушивается на меня подобно ледяному кому, попавшему за шиворот. Со мной не заигрывали больше пятнадцати лет. По сути, с тех самых пор, как одна из Повилик признала меня за своего господина. Недавняя сцена на пляже с поцелуем Ханны — не в счет, все были во власти алкоголя и магии одноразовой вседозволенности. Неужели я так долго был скучен, немощен и сер, что совершенно не привлекал женщин? Или незримое клеймо «руки прочь от моей добычи» было видно всем кроме меня? А может проще — мне не попадались женщины в стадии активного поиска? Задачка явно не по зубам закостенелому женатому однолюбу. Надо понаблюдать, как Бас отбивается от нежелательных поклонниц — явно же у него должен быть целый фан-клуб сохнущих от неразделённой любви. Тем временем, не ведающая о моих размышлениях Элиза льнет плотнее и вещает почти интимным шепотом:
