—Можете называть меня Матео, синьора Замен.
—Матеуш,— девушка переиначила итальянское имя на привычное родное звучание и, повернувшись, встретила внимательный взгляд серых глаз. Замерев у картины, задумчиво покусывая деревянный кончик кисти, Матео Зайзингер изучал ее. Закат отливал золотом в длинных, перехваченных алой лентой волосах. Карминовые губы были слегка приоткрыты, а глаза, в палитре которых великий Творец смешал все доступные краски, смотрели в ответ — внимательно, изучающе, заинтересованно.
—Божий дар,— едва слышно прошелестело по комнате, и баронесса потупила взгляд.
—Синьора?— ощущение дежавю заставило Матео отложить кисти. Этот пронзенный лучами заката зал, эта женщина с глазами драгоценного муранского стекла, весна, заливающаяся птичьими трелями за окном, и чувство, пробуждающееся в груди — все это уже случалось с ним когда-то в забытом сне, или было начертано на роду.
—Ваше имя. Оно означает «дар Божий»,— голос шелестел, как молодая листва под теплым вечерним ветром. Ее хотелось слушать. На нее хотелось смотреть.
—Повилика,— чуть шевельнув губами шепнула женщина, но для художника имя взорвалось громом венецианского фейерверка. Молодая супруга барона Замена подняла взгляд, и художник пропал, забыв, как дышать. Воздух в груди закончился, а сердце упало камнем вниз и потянуло за собой в пропасть.
Влекомый непреодолимой тягой Матео подошел к модели, невесомо коснулся выбившейся пряди и отдернул руку, задев нежную мочку уха. Женщина вздрогнула, подалась за ускользающей ладонью, но глаз не отвела. Только щеки заалели смущенным румянцем.
—Синьора, ваша красота достойна кисти великих мастеров. Сам Рафаэль не мог желать лучшей Мадонны.
Художник осекся, испугавшись излишней вольности уместной для свободных нравов венецианских салонов, но оскорбительно фривольной с уважаемой замужней дамой.
—Говорят, он так же молод, как и вы,— кокетство, дремлющее до поры в каждой девушке, обрело голос, робко подняло голову и подхватило искру взаимного интереса.
—Мне довелось встречаться с синьором Санти во время учебы в Венеции,— Матео вернулся за мольберт, сбегая от колдовских глаз Повилики. Но случившегося было не обратить. Художнику хотелось говорить, а модели ловить каждое слово. И гондолы заскользили по каналам под мелодию баркаролы, хмурый Микеланджело схлестнулся в перепалке с жизнерадостным Рафаэлем, а среди ажурных колонн Дворца Дожей взметнулась стая голубей. Девушка слушала, замерев и затаив дыхание, а юноша рассказывал без умолку. Матео делился радостью пережитого, а Повилика благодарно внимала, сохраняя в памяти каждый образ, как великую драгоценность.
В тот миг под взмахи кисти и брошенные украдкой взгляды подобно картине на полотне — из невнятных мазков и стихийных набросков, добавляя по капле надежды и мечты, замешивая на одиночестве и грусти, разбавляя внешнюю красоту затаенной тягой близости понимания, судьба рисовала для двух юных душ полотно нежданной любви.
Луна успела состариться и возродиться, пока Матео Зайзингер закончил портрет супруги барона Замена с дочерью. Впервые за месяц не было нужды Повилике сидеть, замерев, у вечернего окна. Остались в прошлом долгие разговоры и бесконечные взгляды, неприлично затянутые, нестерпимые на разрыв. Осуждающе покачала головой старая Шимона, когда в десятый раз госпожа примерила и отложила очередные серьги.
—Все к лицу тебе, милая, да только опасна та красота, что от сердца идет, да не мужем греется.
Повилика зыркнула гневно на верную служанку, но женщина лишь грустно улыбнулась:
—Легче долю горькую пить, пока сладость душе неведома. Только юность на станет слушать, о чем старости поздно жалеть.
Не находя себе места ходила госпожа из угла в угол просторных покоев — неизвестная доселе тяга манила ее, заставляла метаться птицей в клетке, требовала опрометью броситься вниз по ступеням, распахнуть дверь в зал, где Матеуш собирает в дорожный короб баночки и склянки с красками, заворачивает в тряпицу кисти и бросает прощальный взгляд на законченную картину. Щеки пылали — как и все прошедшие дни под пристальным взглядом художника, покалывало тыльную сторону ладони — где вчера оставил он поцелуй, до неприличия долгий, принесший горячий пот ночных сладострастных грез. Принимая ласки мужа, впервые Повилика под закрытыми веками видела другие черты — высокие скулы и глаза, где вечный дождь манил потаенной печалью. Подставляя жадным губам оголенную грудь, представляла белые зубы, прикусывающие кончик измазанной в краске кисти. Прогибаясь навстречу ненасытной жажде супруга, ощущала обжигающую прохладу узких ладоней, касающихся нежной кожи. И шершавость льняной простыни напоминала ей узловатое полотно холста….
—Душно, матушка!— выдохнула, точно сердце из груди выплевывая, ослабила на груди удушающую шнуровку и стремительно спустилась в сад. На берегу маленького пруда, в тени ивы, распустившей до воды длинные ветви, баронесса обрела иллюзию покоя. Близкое лето шелестело в листве, наполняло воздух ароматами цветов и трав, ластилось к Повилике сочными стеблями и наливными бутонами. Медленное дыхание успокаивало сердце, укрощало нервные пальцы, теребящие кружевную кайму рукавов. Сжатые губы расслаблялись, позволяя улыбке вернуться на растревоженное бурей чувств лицо. Женщина закрыла глаза, собирая в груди накопленную силу, загоняя потаенные непрошенные мысли в сокровенные глубины глубин — туда, где весело смеется отец, где радостно катится в тачке простоволосая девочка, а душа не ведает тьмы и боли.
—Я надеялся застать вас одну,— знакомый певучий голос, отзывающийся тягучим томленьем во всем теле.
Ветви ивы раздвинулись точно портьеры, пропуская художника.
—Я надеялась, вы уехали.
Мучительно-горячая кровь прильнула к только что усмиренной груди.
—Не мог уехать, не простившись.
Один сделанный шаг и пальцы снова впились в платье, нервной дрожью комкая ткань.
—Не смогла бы проститься с вами,— и на выдохе со всей сдержанной нежностью, не губами, душой сказанное имя: — Матеуш…
—Повилика,— узкие ладони, касающиеся лица, впервые не кистью,— кончиками пальцев выводящие знакомые до мелочей черты. Влажное небо глаз над распахнутым миром всех цветов и оттенков. Весна, бушующая в молодых телах. Близость сердец, бьющихся под парчой и шелком. Губы, медлящие, таящие дыхание, горячие, влажные, сладкие на вкус.
Ветви ивы сплелись, ограждая влюбленных от мира, шелест трав заглушил несдержанный тихий стон. Поцелуй был как вечность — тягучий, неторопливый. Спрашивающий и молящий продлиться еще.
—Останься,— тонкие пальцы сомкнулись на вороте плаща, требуя большего.
—Твой муж…— обожгло шею слетевшее с кончика языка.
—Закажет еще много картин,— теперь баронесса Замен знала свои желания и была уверена в собственных силах.
Тем же вечером Матео Зайзингер получил заказ на восемь панно для церкви в Шельмец-баньи.
*
