Вот только сложно было порой вычленить главное из бесконечной болтовни Зимича. Вот и сейчас домовик растекался речью, восторгаясь молочным поросем с ужина, да похваляя «Драконье брюшко» за чистоту и порядок.
Возгар слушал вполуха, задумчиво крутя в руках обрывки ремня, еще недавно неразрывного, укрепленного бечевой судьбы.
—Зимич, ты встречал подобное — чтоб самой Доли путы кто разорвать мог?
Старик глянул на товарища так, словно впервые увидел. Протянул морщинистую ладонь, взял половинки пояса и с интересом изучил. Поднес к лицу, принюхался и даже лизнул, тут же скривившись.
—Не слыхал,— ответил нехотя, словно не желая признаваться в невежестве.— Бытовало, правда, поверье одно во времена моей молодости, да то так давно было, что может и привиделось вовсе.
—Не томи,— Возгар плеснул в два кубка медовухи и протянул один Зимичу. Тот благодарно отхлебнул и, глядя на занимающееся на поленьях пламя, продолжил:
—Нерушима Доля и пряма судьба у людских дорог. Не изменить начертанного, будь ты сам Крез. Оттого узы эти в обряде свадебном прижились, как связующие до скончания века. Ни человеку, ни злыдню, ни выродку какому, вроде меня, их не разорвать. Но поговаривали, что в давние времена девок, что ящурам в дань обещаны к столбам честным* (честной столб — здесь столб, к которому привязывали девушек, приносимых в жертву драконам. Честной от слова «честь» — девушки были невинны «честны» и их жертва «честна» — непорочна») такой бечевой крепили. И та из них, что узы разорвать могла, становилась не добычей драконьей, а женой, ему равной.
—Брехня! Чтобы баба сама по доброй воле с чешуйчатой падалью легла!— вслух возмутился Возгар, а исподволь подумал: «У такой, как Яра и дракон из блюдца молоко лакать начнет, что ласковый котейка».
—Горяча девка,— со знанием дела поддакнул Зимич, точно мысли товарища прочел.
—Ты о ком?— показывать слабину Возгару не хотелось даже перед стариком.
—Да о той, по ком у тебя уд стоит, хоть котелок на него вешай,— хмыкнул домовик, многозначительно косясь на рубаху воина, бугрящуюся пониже пояса.— Даром что я подслеповат стал, а все одно разглядел — хороша Яра, вживую даже лучше, чем в пересудах.
—А ты, нешто, с ней знаком?— отпустившее было раздражение, с новой силой разгорелось в груди, точно злой дракон на сердце дыхнул. В свистопляске вечера все цеплялось одно за другое: и Дировы толки, и явление вэрингов с ярлом, и чернявая, ныряющая в лохань, и рыжая хапунья, дважды ловко сбежавшая от него. Не у дел оставался лишь сам Возгар, никак не берущий в толк, что же твориться вокруг и отчего он по центру всего стоит точно столб ярмарочной карусели.
—Наемница она, как мы с тобой. Одна из лучших. На погань охотится — злыдней и навий истребляет, тех, что люду жизни не дают. Неужто не слыхал?
Пришлось отрицательно покачать головой.
—Молодежь!— Зимич осуждающе поморщился и залпом осушил кубок.— Дальше собственного носа мира не видите, а о чужих победах и вовсе знать боитесь, словно свои оттого потускнеют. А за девкой доблесть признать, то вообще не по-мужски считается.
—Наемница…— Возгар потер бороду и довольно усмехнулся — на рваном полотне проступила канва событий.
—Стало быть, все мы тут неслучайно. Видно, Крез лучших собрал и за ящуром послал. Не удивлюсь, если и ярл с вэрингами по дракона отправлены.
—От наемных убийц часто толку больше, чем от наемных работников,— Зимич свернулся на топчане калачом, накрываясь с головой шерстяным одеялом.— Не за драконьей шкурой Тур рвется, а своих парней головы спасает.
—Как это понимать?— Возгар ждал продолжения, но из-под одеяла донеслось невнятное:
—Утро вечера мудренее. На завтрашнем свету видно станет, что во мраке ночном загадкой без разгадок виделось.
Показательно громкий храп означал, что для себя Зимич разговор считал завершенным.
* * *
Посреди ночи мучимый жаждой ярл Тур открыл глаза. Сел, озираясь впотьмах, и наполовину осушил стоящий у изголовья кувшин с травяным взваром. Вмиг унялась боль в висках и сухость в горле отпустила. В свете догорающей лучины воевода огляделся. На перине рядом спала на боку Рёна. Грудь ее богатая, выскользнула из проймы, маня притягательной белизной. Мужчина довольно усмехнулся в усы, вспоминая, как недавно сжимал в объятиях это податливое тело. «Хороша баба. Все с душой делает — и за домом следит, и готовит, и любится. Жаль такую оставлять»,— но долг перед остатками дружины был превыше хотеек. Осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, но не успел толком облачиться и подпоясаться, как мягкий голос произнес:
—До первых петухов еще пару снов подглядеть успеешь. Иль боишься, что плату непомерную за утехи заломлю?— на этих словах губы Рёны изогнулись в горькой улыбке.
—Не похожа ты на таких, что на спине работают, ноги раздвигая,— Тур невольно залюбовался. Растрепанная со сна, в покрове из русых волос, с припухшими от поцелуев губами и возмущенным румянцем Рёна нравилась ему даже больше пригожей да спорой на слова и дела хозяйки постоялого двора.
—Всяко было, ярл. Но каждый крез мой по совести заработан, и того, что делала, не стыжусь. Отвернешься теперь?— голос дрогнул, выдавая волнение. Рёна и вправду не жалела о содеянном, а произошедшее ночью повторила б еще многократно, да только знала, что вряд ли сбыться тому суждено. Оттого глаза непрошено защипало, а горле собрался вязкий ком.
—Век бы на тебя глядел, да наглядеться б не смог,— честно признался ярл, возвращаясь к постели и мягко касаясь ладонью женской щеки.— Да и кто я такой чтоб судить тебя, Рёнушка?
Ласковое обращение вкупе с нежностью грубой, привыкшей к оружию руки прорвали в женской душе давно возведенную плотину, сдерживающую спрятанное да сокровенное. Слезы сами собой заструились из глаз, заставляя отворачиваться, прятать слабость.
Тур растерянно замер. Бывалому вояке было не привыкать к горячке боя, боли и смерти. Равно ярл оставался хладнокровен и на войне, и при дворе Креза, но вид женских слез, струящихся по щекам, вгонял его в ступор. Не зная, что делать, присел на край кровати, мягко накрыл женскую ладонь своей и, осторожно похлопывая, пробормотал:
—Ну-ну, полно-те, голубушка. Не печалься…
Да только Рёна разрыдалась пуще прежнего, отвернулась, вырываясь, скрывая лицо. Подскочила к сундуку, стоящему подле постели, и замерла, что-то из него достав.
—Ты меня не помнишь…— в глухом голосе не было и следа задорного веселья, так идущего улыбчивому лицу хозяйки постоялого двора. Будто саму жизнь выкачали из сгорбившейся фигуры, и померк яркий свет Рёниной души. Медленно обернулась женщина к ярлу. Неторопливо из подрагивающих рук до пола высвобождалась алая материя — выцветшая от времени, обтрепанная по краям, с аккуратно нашитыми лоскутами заплат и едва заметной штопкой.
И тут Тур вспомнил — лет двадцать тому назад иль около того этот плащ был только с иголочки. В первый взрослый поход молодого Креза вэринги сопровождали при полном параде. Ярче солнца сверкала начищенная броня, щурился честной люд, провожая наследника из Бабийхолма. Крез Шестой, сам себя прозвавший Великим, и сейчас особой статью не славился, а тогда и вовсе едва выглядывал из седла, незаметный за конской холкой. Не привыкший к просторам и вольным ветрам, юнец трясся, как осиновый лист и держался Тура, видно надеясь под его защитой переждать непогоду и прочие тяготы пути. Но приказ правителя — Креза Мудрого — был ясен: до вступления на трон должен наследник Вельрику повидать, себя показать и мужчиной стать, вкусив и ратного дела, и мирских утех. С последним проблем не возникло — в первой же харчевне будущий правитель напился хмельного меда и возлег сразу с двумя бойкими молодками. С боем вышло иначе.
