Из подслушанных разговоров и собранных бредней выживших и томящихся от душевной тоски жертв навии Горисвет уяснил, где и когда та нападает чаще всего. Выходило, что особо любит отродье тьмы ночи на молодую нарождающуюся Луну, выбирает низины иль излучины рек, никогда не является на открытых лугах и полянах, а еще пахнет она медом и первоцветами, хоть давно не весна. Этот запах навел следопыта на одну мысль, и чем глубже в лес уходила тропа, тем уверенней был Горисвет в своей правоте. Там, где Фьорд делал изгиб, углубляясь в землю, отвесные скалы уступали пологим холмам, непролазным из-за кривых, искореженных деревьев, ставших такими, то ли по воле сильных морских ветров, то ли из чьей-то колдовской прихоти. Там паслись дикие козы, красным ковром стелилась чудо-ягода брусника, подъедали ее упитанные рябчики, а еще на склонах росла разрыв-трава, чей пламенный-драконий цвет открывал любые двери и дорого ценился. Но главное — пахло там первоцветами, даже накануне зимних стуж и дикие пчелы с высоких пустошей оставляли в дуплах терпкий, темный вересковый мед. Горисвет бывал в тех местах однажды, в долгом походе изучая мир, и помнил широкий ручей, спешащий слиться с водами Фьорда. Вот к истоку этого ручья и пробирался охотник в сгущающихся сумерках.
Чутье не подвело. Неприметная глазу, оплетенная ветвями, поросшая травами так, что не разглядеть даже носом уткнувшись в стену, притаилась на склоне хижина. Замшелый камень служил приступком, широкий срез коры прикрывал узкую дверь, а под склоненными до земли побегами хмеля угадывался силуэт окна. Сомнений не было — Горисвет вышел к чьему-то жилью. Вот только не было внутри заметно ни живого огня, ни магического света, и вокруг не разглядел охотник ни одной живой души. Кто бы ни обитал в этом жилище — сейчас явно его дома не было. Пригнувшись и держась под деревьями, юноша прокрался к двери, нащупал за пазухой горсть горюч-камней и, опасливо оглядевшись, проскользнул внутрь.
* * *
Есень
Давно воспитанник ведуньи надумал эту вылазку. Пару седьмиц ходил сам не свой, покуда по окрестным стадам волнами расходились слухи о навьих выходках. Есень слушал. Есень подмечал. С кем-то за кружкой браги вел долгие беседы, выведывая как было на самом деле, отсеивая наговоры и вымыслы, прищуривая широко распахнутые страхом глаза, сбивая спесь скоропостижных выводов. В иных случаях слегка приколдовывал, чтоб до истины докопаться. Хватало подброшенного вверх блестящего крезика, или его же качающегося на пеньковой веревке перед мутным взглядом собеседника. Глядели глаза за монеткой, а губы как на духу всю правду выбалтывали. И выходило по большей части, что навии ни при чем — один лесоруб с товарищами запил, другой по девкам загулял, третий проигрался с разбойниками и чудом ноги унес. Но всяко лучше не нечистую силу промахи свалить, чем с повинной головой на поклон явиться.
Видана силы ведьмовской в племяннике в нем не узрела, сказала как-то давно, что если и есть у Сеньки дар, то он с гулькин нос, а то и того меньше. Слова те обидные парню в душу запали, захотелось тетку удивить, да волшебством немыслимым на место поставить. Вот только сколь ни изучал мудреную науку Есень, сколь ни подглядывал за Бритой, да не бывал на подхвате у ведуньи — все едино — изнанка парню не открывалась, разве что удавалось ощутить легкий ветер другого мира, да изредка уловить в прищуре глаз на просвет чей-то неявный силуэт. Зато взгляд этот пристальный, с детства нацеленный невидимое узреть с годами стал тренированным, цепким, замечающим то, что иным неподвластно. Одной встречи хватало Сеньке признать в злыдне добрый нрав или злой норов, разглядеть в навии охочую до мужей хищницу или мирно следующую одиноким путем. Потому не верил он пересудам о порождение ночи — знал правду.
Та, кому стадные кумушки все пороки людские в котомку личную погрузили, жила тихо, неприметно, до чужих мужей хотеек не чуя. И была она чище и прекраснее всех, с кем Есеню доводилось когда-либо невеститься. Разглядел он ее сразу, а вот приглядывался долго с весеннего равноденствия до пожелтевшей листвы. В то утро в лесу он собирал первые проклюнувшиеся сморчки для лечебного настоя. Дочь старосты подхватила глазную болезнь и уже седьмицу не могла век разнять, к Сеньке и обратились. Хоть колдовская сила обошла парня стороной, не было ему равных в целебных снадобьях — Есень знал где растет, когда собирать, как заготавливать и что лечить хоть примочками из трипутника, хоть порошком из корней девятисила. А в крепких руках его таилась сама правда — со скрюченной ли спиной, с прострелом в колене или с болью по всему хребту шел люд к травнику, чтобы положил он ладони на проблемное место и хворь прошла. По той же причине был Сенька частых гостем при ярловом тереме — вэрингов после схваток латал, да за болезным сыном Тура и Рёны приглядывал. Но не любил Есень стольный Бабийхолм, лишь в лесу чувствуя себя на своем месте.
Оттого она — тонкая, гибкая, что тростинка рогоза на морском ветру, с одного взгляда запала в душу. Помниться, сошел с привычных троп в чащу, да двинулся вдоль ручья, собирая пестики первоцветов, что на вес злата кухарками ценились, а в усталых мужьях удаль молодецкую пробуждали, наклонился испить студеной воды — глядь, а на камушке за ивой, ветви к земле склонившей, сидит кто-то. Присмотрелся, не кикимора ли иль зазовка какая, чтобы ноги уносить пока цел, и обмер. Будто свет кто в замызганное оконце пролил, до того на душе хорошо стало. Не было в лесной деве ничего пугающего или чудного, но меж тем человеком она точно не являлась. В длинных до земли волосах сплелись травы и побеги молодых деревцов, а в глазах распустилась зеленью вся поросль лесная. Легкое платье из травы и цветов обнимало ее, будто само частью тела являлось, а босые ступни проходя по мху не приминали его вовсе, словно не шла дева, а парила.
«Навия? Полукровка?» — гадал с той встречи Есень, оставшийся незамеченным. И вновь — день за днем шел в чащу, в надежде увидеть прекрасную незнакомку. Она появлялась изредка — то бредущая вдоль течения по колено в воде, то гладящая доверчиво склонившую голову косулю, то плетущая венок из луговых трав. А он всегда наблюдал со стороны, не решаясь приблизится, но понимая — лесная дева давно прознала о тайном соглядатае. Но сегодня Сенька набрался храбрости, прикупил на ярмарке бусы из ясеня и расшитый цветами платок, выпросил у Рёны кусок лучшего пирога, а из теткиного погреба прихватил сладкий медовый взвар. Пригладил вечно непокорные растрепанные вихры и вместо простой льняной натянул рубаху шелковую — на свиданку спровадился. Понял, что нельзя тянуть боле, так как уж только ленивый в чащу не лез в поисках навии — чудище никто найти так и не смог, а вот зазнобу его и спугнуть могут, или и того хуже — за виновную в темных делах принять. Сгрудил дары в заплечный туесок и отправился к тому ручью, где впервые встретил незабвенную свою тростиночку.
Неприметная хижина на склоне точно только его и ждала. Чуть примятая легкими шагами трава, приоткрытая дверь из сосновой коры, проблеск приветливого огня под сникшими до земли ветвями.
—С добрыми помыслами и дарами к тебе я пожаловал, лесная чудо-дева!— вместо приветствия сообщил Есень, заходя в полумрак и тут же охая, опаленный ярким светом горюч-камней.
—Попалась, погань лютая!— раздалось сбоку, и прочные путы силком опоясали тело. Травник прищурился, разглядывая силуэт:
