—Думаю, по вам обоим хороший дрын плачет,— беззлобно усмехнулся мужчина, глядя как напрягся сын, поняв, что сболтнул лишнее.
—Мамке не скажешь?— насупился Горисвет.
—Не скажу. Но нашепчу знакомой драконице, чтобы пришла к тебе ночью и поджарила пятки.
—Драконов нету. Ты ж сам последнюю подбил и в воды Фьорда отправил,— малец подбоченился. Быть сыном убийцы ящуров в стаде слыло почетным, вызывающим зависть. Да что там в стаде, во всей Вельрике. Горисвет, сын Возгара, убийцы дракона, потомок богатыря Светозара — гордо звучит.
—Так говорят, но вот дед Зимич сказывает иное. Мол, не могла стрела, даже заговоренная чешую волшебную пробить. Сама драконица себя оцарапала, чтобы кровью истечь, да перед всем честным народом в темные воды бахнуться. А после обернулась девицей, выплыла на берег и была такова. Ведь искал ее и рыбацкий люд, и вэринги Туровым баграми длинными все дно прощупали, и ныряльщики заморские на поиски несколько лет к ряду приплывали, а все без толку.
—Ну как же без толку, тять! А это тогда что?— мальчик вновь протянул отцу пригоршню разноцветного янтаря.
—А что это, по-твоему?— Возгар хитро прищурился.
—То ж все знают — кости ящуров, штормами расколотые, волнами омытые и на берег выброшенные!— довольный собой, Горисвет ждал похвалы. Отец ласково улыбнулся и взял из ладони темный, почти черный янтарь.
—Это — кровь Горыча, самого яростного из драконов, пролитая им, когда он, раненый, нес яйцо со своей дочерью над Фьордом. А это,— мужчина коснулся маленькой белой крупицы,— слеза его лучшего друга, пролитая перед последним боем при прощании с верной женой, бывшей из людского рода.
Мальчик слушал, затаив дыхание, обдумывал, как будет новыми знаниями с товарищами делиться. Отец выбрал яркий, золотой на просвет, камень и глянул свозь него на сына:
—А вот это — память о последней крылатой ящерке, что сгинула в темных водах, сраженная моей стрелой. Ее звали Яра…
Горисвет захлопал рыжими ресницами:
—Яра, как мою мамку? Ее что ж, выходит, как дракониху зовут?
Возгар пригладил опаленные первозданным огнем вихры сына. Когда-нибудь он расскажет ему всю правду. Сядет вместе у очага, обнимет за плечи свою суженную, и поведают они на два голоса историю охотника на драконов и его добычи, обменявшей небеса и крылья на земную любовь. Но то потом, сейчас рано. Малышня Вельрики еще играет в «убей дракона», а на эмблемах вэрингов Тура богатырь по-прежнему пронзает ящера копьем. Юн Горисвет, порывист и безудержен — не сможет детская натура тайну сберечь. Мужчина улыбнулся, глядя в карие с золотыми искрами глаза — точь-в-точь как у жены. А потом хмыкнул смущенно, не к месту вспомнив, как жарко поутру целовала его Яра и ласками тешила.
—Такой, как твоя мать на всем белом свете больше не найти.
Они продолжили путь вдоль Фьорда — двое потомков крылатых ящеров, собирающих брызги янтаря в черном прибрежном песке.
Она — огонь
Она — янтарь. Она слеза смолы.
Она — огонь. Она погибель мира.
Она мишень клевещущей молвы.
Она росток на пепелище стылом.
В ней неба сталь и синева воды,
В ней гром грозы и грохот водопада.
Она любовь, до слез, до немоты.
Она средь мрака и беды услада.
Она моя. И не прошу другой.
Ищу ее в закатах и рассветах.
Она пожар, забравший мой покой.
Она конец и обретенье света.
Охота на навию. Вместо эпилога
Двадцать зим спустя…
Горисвет
Устал окрестный люд от бесчинств порождений ночи. Сперва староста Бережного стада тревогу забил, а после к нему и другие присоединились, те, что к Крунаборгу поближе. По слухам завелась в окрестных лесах дева-навия, охочая до чужих мужей, да пригожих молодцев. Заманивает в чащу речами сладкими, телесами голыми, а опосля терзает нещадно не только тело уродуя, но и душу мучая. Жертв ее полуживых, исцарапанных длинными когтями, искусанных от макушки до причинных мест находили по всей округи. Полдюжины скончалось, мук не вынеся, всю кровь землице-матушке отдав. А те, кто малым отделался, все одно — будто сами не свои стали. Все глядят с тоской в глазах в чащу, да как солнце в Фьорд окунается, норовят из семьи в темноту уйти. Не отпускает навия свою добычу, до дна выпить хочет. Вот и стали молодухи мужей подле себя держать, в лес не пускать, лишь Великому тропу следовать, на кривые дорожки не сворачивать. Как торговлю вести иль промысел, коль лес — кормилиц враждебным сделался? Иные отчаянные из лесорубов и охотников на запреты плевали, да только лишь половина из них невредимыми возвращалась. Тогда-то и назначили награду за голову погани, что люду жизни не дает.
Один за другим отправлялись в лес богатыри, спешили за добычей наемники и Туровы вэринги прочесывали чащобу, распугивая зверье и боязливых злыдней, из-под коряг носа не высовывающих. Бестолку! Уходила хитрая тварь от погони, лишь по лесу заставляла петлять. Иные сказывали, что видали и рожу ее страшную — всю в волдырях, и хвост чешуйчатый, то ли рыбный, то ли драконий, и лапы когтистые, да костлявые. На что бабы лишь хмурились иль посмеивались в открытую — мол их-то мужики конечно за юбками горазды волочиться, но уж глаза явно не на затылке имеют, чтобы на страхолюдину такую повестись. Но по всему выходило — коварна навия и умна, тем кто на нее охоту объявил не дается, мирными да простодушными промышляя.
Не давала Горисвету покоя слава отца — убийцы последнего крылатого ящура. И хоть знал парень давно, что правды в той славе, что начинки в дырке от бублика, и убиенная драконица живет и здравствует в женском обличии, приходясь ему родной матерью, все одно с детства в душу запавшая тяга, как батька быть, влекла, все поступки исподволь отмечая.
Вот и сейчас, едва крыши Бережного стада окрасились багрянцем вечерней зари, собрался Горисвет за порог. Благо глаз зоркий он от отца унаследовал, а в темноте всегда видел не хуже, чем днем. Вот только от лука в чаще мало прока, зато взял с собой охотник неразрывные путы, тремя Долями сплетенные, да мешочек горюч-камней. Пробираясь едва приметной тропой в чащобу, представлял сын Возгара, как метнет он в лицо погани россыпь пламенеющих самоцветов, ослепит навию, а после ловко наброситься и повяжет проклятую. А затем уж решит — живой ли привести в стад народу на потеху, бабам озлобленным на забаву, или милосерднее будет на месте тварь порешить, а голову ее на награду выменять.
Так думал тот, кто хоть и уродился ловким и смелым, но привольной сытой жизнью не был обучен себя не помня драться, и зубы скалил обычно не ухмылкой злой, а в улыбке беззаботной в компании дружеской. Горисвета почитали отменным следопытом и хорошим охотником. Верткий, шустрый он легко забирался и на самую высокую сосну и даже в незнакомом лесу никогда не плутал. Сам воевода Берген к парню приглядывался, в разведчики его метя, да только хотелось молодцу вольной жизни, а не дружинного братства. Оттого, по сути, слонялся он неприкаянный, промышляя охотой, сам себя считая великим воином, наемником — ровней могучим предкам.
