—Тише, тише, глупая, не кричи, разбудишь мать Плантину. Она будет недовольна.— слышу я сдавленный шепот откуда-то сбоку и чья-то рука накрывает мой рот.
Не могу понять, где я нахожусь. Вокруг темно, все ходит ходуном и меня шатает из стороны в сторону.
—Где я?
—Головой ударилась?— шепчут в ответ.— Мы на пути из города. Не помнишь, как тебя поймали солдаты?
—Какие солдаты?
—Ну точно пришибленная. По случаю смерти своей женушки, наш князь совсем сдурел, и решил выслать всех шлюх из города. Она, говорят, умерла родами, вместе с его наследником. Кто видел его, говорят на нем лица нет. Так страдает. Уж мы бы его утешили, верно девчонки?
Снова сдавленный смех, теперь уже со всех сторон.
—Подождите,— говорю я,— но я не должна быть здесь, мне нужно домой, к моим девочкам, в замок…
—В замок? Так ты что же, не просто шлюха, а из благородных?
Сдавленный смех с другой стороны.
—Расслабься. Тут никто не осудит. Уж больно личико у тебя чистое, и зубки все на месте. Видать недавно в нашем деле. Да и скажу тебе откровенно, я тоже не считаю себя шлюхой. Мы тут все святее матери первого дракона, именно поэтому едем в монастырь.
Еще одна вспышка смеха и приглушенное шипение.
Я начинаю различать силуэты людей, сидящих напротив меня и по сторонам. Очевидно, мы едем в какой-то большой повозке, человек двенадцать, не меньше. Все обриты наголо и все девушки, одетые в пеструю рваную одежду.
Я трогаю свою голову и нащупываю вместо своих прекрасных золотых волос лишь колючий ежик бритого черепа. Мои волосы, они остригли их. Я вспоминаю грубые руки цирюльника, вспоминаю всю ту страшную ночь и меня начинает колотить сильная дрожь.
Ужасный сон, сменился не менее ужасной реальностью. Я чувствую запах немытых тел, ощущаю колючие, плохо оструганные доски сиденья, гляжу на храпящую старуху монахиню, которая спит в углу, подложив под голову подушку и только теперь начинаю осознавать, что произошло на самом деле.
Прошедшие несколько дней вспоминаются, словно все было в тумане, словно я была окутана непроглядным саваном бредовой лихорадки.
Я слышала голоса, видела каких-то людей. Меня куда-то вели, кто-то что-то мне говорил, но все это было словно не со мной.
Пытаюсь остановить рвущиеся наружу слезы, но они льются не спрашивая меня. Текут по подбородку, стекают по шее и попадают на ворот грубой серой рубахи.
—Я не должна быть здесь,— говорю я,— я нужна им, моим дочкам…
—Смотрите, сиятельство плачет,— шипит откуда-то грубый женский голос.
—Заткнись, Мати,— говорит та девушка, что разговаривала со мной,— иначе я вырву твой грязный язык и скормлю первой встречной собаке.
—Если надо поплакать, можешь плакать, говорит девушка и приобнимает меня за плечи, накрывая голову своей рукой. Я плачу на ее плече и ругаю себя за то, что не могу сдержаться.
—Простите,— говорю я.
—Ничего, все в порядке. Меня зовут Клементина, это шлюшье имя, но оно мне нравится. А как меня матушка назвала, будь она проклята, я уже и не помню.
—Элис,— говорю я и вытираю слезы,— приятно познакомиться.
—Элис, совсем как покойную женушку князя,— слышится комментарий от кого-то.— Ну точно, светлость.
—Заткнулись все!— Вдруг слышу я истошный вопль из угла.— Раскудахтались, куры проклятые. Я вам покажу!
Старуха три раза бьет в стену возле себя, после чего повозка останавливается.
—Кто шумел?— требовательно орет она и я вижу даже в полутьме, как из ее рта вырываются слюней, орошая тех, кто сидит рядом.
Сразу несколько пальцев молча указывают на меня.
—Сиятельство орало во сне,— говорит обладательница грубого голоса.— А мы пытались ее утихомирить. Она думает, что чем-то отличается от нас и ей тут не место.
—Не место?
Старуха встает на ноги и пригибается, чтобы не удариться об крышу повозки. В два шага она подходит ко мне и хватает меня за ухо.
—Тварь ты такая, мать Плантина покажет тебе, где твое место.
Старуха буквально выдирает меня со скамьи, хватая огромными сильными ручищами и швыряет в конец повозки, а потом выкидывает на в дорожную грязь. Я едва успеваю подставить руки, чтобы не удариться лицом, но больно бьюсь коленками.
Слышу, как она спрыгивает вслед за мной, и тяжело дыша, приближает свое лицо к моему.
5
—Абсолютно никому нет дела до того, кто ты такая, ты поняла меня?— шипит она мне в лицо, прижимая мою голову ручищей к земле, отчего я вскрикиваю.— Заткнись! Если ты хочешь болтать, хныкать и рассказывать всем небылицы, я буду учить тебя до тех пор, пока ты не усвоишь урок. Теперь ты принадлежишь нашему всеблагому огнедышащему богу, да благословенно будет пекло из которого он вышел, и если я еще раз услышу, что ты болтаешь о своей прошлой жизни, я выбью все твои беленькие зубки. Ты никто, и пока у тебя даже нет имени. Так что поднимай свою тощую задницу, залезай в повозку и сиди как мышь, пока я не разрешу тебе открыть рот. Ты поняла меня?
Она знает, наверняка знает, кто я. Не может не знать.
—Поняла,— сдавленно говорю я, содрогаясь от боли, и чувствую как дорожная грязь затекает мне в ухо.
Неужели это мучение будет продолжаться вечно, неужели не будет никакого просвета?
—Повторяй!— злобно шипит она, брызгая на меня своей слюной.— Да, мать Плантина, слушаюсь! Повтори!
—Да, мать Плантина, слушаюсь…— произношу я, трясясь от боли и обиды.
—Как тебя зовут?
—Никак, меня никак не зовут.
—Откуда ты родом?
—Ниоткуда.
—Так-то лучше.
Наконец, ее хватка ослабевает, она отпускает меня.
Лежа на холодной земле, я слышу, как она отходит, и скрип досок повозки, подсказывает мне, что она залезает внутрь. Я осторожно поворачиваю голову, выплевывая грязь, попавшую мне в рот.
—Так и будешь валяться в грязи, словно животное, грешница?— спрашивает она, возвышая голос.— Будь моя воля, я бы бросила тебя здесь подыхать, но я обещала очистить твою душу от скверны, и я исполню свой долг.
Я собираю все оставшиеся силы и поднимаюсь на ноги.
Как могу отряхиваю свой скромный наряд и прихрамывая подхожу к повозке, глотая немые слезы, смешанные с грязью.
Поднимаю взгляд и вижу руку протянутую в мою сторону.
—Хватайся, сестричка,— говорит Клементина, быстрей!
Я тут же цепляюсь за ее руку, и не обращая внимания на боль в коленях, поднимаюсь в повозку.
—Если еще хоть кто-то из вас, паршивок, откроет рот — я буду учить еще жестче,— говорит мать Плантина и усаживается в свое кресло в углу.— Если кто-то посмеет меня разбудить, вы увидите, что такое, когда я по-настоящему гневаюсь, да простит мне пылающий бог мой вспыльчивый нрав.
