—Что ты делаешь, Элис?— спрашивает подруга, стуча зубами.— Ты сошла с ума? Ты плывешь куда она показывала?
—А куда еще плыть? Они убьют нас, если мы вернемся.
—Пусть попробуют,— говорит Клем стуча зубами.— Пусть я лучше умру от стрелы, чем захлебнусь в этом поганом море.
—Надо плыть,— говорю я продолжая грести и не обращая внимания на ее возражения.
—Нет никакого маяка, нет ничего,— говорит КЛем,— они просто выкинули нас, чтобы мы все, как одна сдохли. Мы даже не видим куда плыть. Вода слишком холодная — это просто невозможно сделать.
—Надо хотя бы попытаться.
—Элис, ты дважды спасла мне жизнь, но здесь нам не выжить. Игра нечестная…. Я больше не могу. Я не чувствую ног и рук. А до той точки плыть проклятую уйму времени. Не знаю откуда у тебя силы и что согревает тебя, но я умираю, подруга.
Я смотрю на нее и понимаю, что она права.
—Надо потерпеть, всего немного, я смогу нас вытащить. Слышишь? Клем!
Она шевелит синими губами, но я не могу услышать ее речь.
Нет! Она не может умереть.
—Не смей!— Кричу я и разворачиваюсь назад.
И тут я понимаю, почему, в отличие от остальных, все еще жива. Из того места где инквизитор сделал надрез, по всему моему телу распространяется тепло, словно борясь с ледяным морем. Похоже, только благодаря тому, что он сделал, я все еще не потеряла сознание от холода.
Но и это тепло постепенно начинает ослабевать, уступая ледяному морю. Я чувствую, что с каждым гребком сил становится все меньше. Держать КЛем, которая теперь почти не двигается, с каждой секундой все тяжелее.
—Я вытащила тебя раз, вытащу и теперь, только живи!— кричу я изо всех сил.
Берег уже совсем близко, но, теперь он кажется бесконечно далеким. Острые скалы, словно зубы безжалостной смертельной пасти. Они смеются надо мной, мне кажется, что с них стекает кровь. Они жаждут моей смерти, жаждут смерти Клем. Они заодно с проклятым монастырем и его обитателями. Убийцы.
—Клем!— кричу я,— скажи что нибудь, пожалуйста.— Мы почти добрались.
Я делаю еще несколько отчаянных гребков, чувствуя что все тепло, что было у меня внутри, полностью исчерпалось.
Но вместо голоса подруги ответом мне служит лишь яростный плеск волн о скалы.
26
Ивар
Ночь.
Здесь в моих покоях пусто, как в могиле.
Я лежу с закрытыми глазами и вглядываюсь в черноту вокруг меня. Дракон мирно спит, я отгоняю от себя любую мысль, чтобы не встревожить непрошенные образы, что наверняка пробудят ненужные воспоминания.
Впервые в своей жизни я не могу уснуть. Какая-то зудящая боль, источник которой мне неясен, терзает меня, словно тлеющий уголек, раздуваемый невидимым ветром.
Наконец, когда блаженное сонное забытье вознаграждает меня за терпение, и я погружаюсь в подобие сна, я вижу как из черноты выплывает образ Элис. Она улыбается, смеется, глядя на то, как я играю с дочерью. Вспышка солнечного света, яркая секунда счастья, ее прекрасная улыбка. Тепло, что внутри меня от этой улыбки и от любви к жене…
Но спустя мгновение вспышка любви, словно алхимическая смесь, превращается в боль, острым когтем протыкающую мое сердце. Почему мне так больно? Чем я заслужил это?
Я открываю глаза и часто дышу, чувствуя, что задыхаюсь. Из окна льется серебряный лунный свет, делая все предметы в комнате загадочными и пугающими. Словно это не мебель, а какие-то люди, собравшиеся здесь, чтобы достать меня, чтобы судить меня, чтобы насмехаться.
—Проклятье,— говорю я и встаю с кровати, чтобы налить себе воды, в надежде на то, что хотя бы это успокоит мое колотящееся сердце.
Дракон недовольно поднимает голову и наблюдает за мной.
—Тебе не понять,— говорю я раздраженно.
Он пригибается к земле и выпускает из ноздрей густой черный дым, словно желая привести меня в чувства. Если бы он мог говорить, я знаю, что он сказал бы. Его взгляд красноречивее тысячи слов.
—Я справлюсь с этим,— бросаю я и залпом выпиваю воду.
Дракон расправляет крылья и нетерпеливо взмахивает ими. Я вижу, как его глаза загораются, призывая меня к действию.
Эбеново-темная площадка покрытая черным углем, ночью выглядит как провал в потусторонний мир. Я ступаю на нее и бреду по углям вперед, слушая, как они хрустят под моими ногами.
Сожаления не для драконов. Чувство вины и тревоги не для драконов. Я создан для движения вперед, для высокого полета, для покорения вершин, а не для того, чтобы как обычные смертные, тратить свою жизнь на пустые сожаления о сделанном, или не сделанном.
Все они достойны только презрения.
Огонь начинает разгораться внутри меня, дракону нравятся мои мысли и он с наслаждением впитывает мои эмоции, превращая их в дикий огонь, который может сшибать все на своем пути.
Он жаждет того момента, когда вновь настанет миг высшего сопряжения зверя и человека.
—Значит ты хочешь полетать?
В ответ он только выбрасывает из пасти яркий сгусток разрушительного огня, который вижу только я. Он изголодался. Вот уже месяц как я не обращался в высшую форму. Целый месяц зверь ждал и терпел, таясь внутри меня, словно змея, готовая к броску.
—Надолго ли вы, князь?— слышу я голос Даррена.
Его темный силуэт, очерченный тусклым светом, льющимся из дверей, кажется жалким и сгорбленным. Ему не понравилось то, что я сделал с кровоедом. Он обещал ему жизнь, а я подарил этому гнусному существу смерть.
Что же, Даррен, не стоит обещать того, что тебе не подвластно, это будет тебе уроком.
—Я хочу, чтобы к моему возвращению, приготовления были окончены. Разошли людей во все провинции, не жалей денег, пусть каждый знает, что я ищу новую мать для моих наследников.
—Будет исполнено, князь,— он кланяется, низко опуская свою голову. Человек, который все знает обо мне. Человек, который хранит такие тайны, от которых любой другой давно бы сошел с ума.
—Как ты спишь, Даррен?— спрашиваю я его, кроша в руках уголь с площадки.
—Как видите, сплю неважно,— отвечает он как-то дергаясь всем телом.
—Говорят люди в старости плохо спят.
—Похоже на то,— говорит Даррен.
—Что с младенцем?— спрашиваю я, готовясь перейти в форму дракона. Яростный огонь уже переполняет меня, и мне остается лишь отпустить его, чтобы он сжег меня, превращая мое тело человека в тело дракона, властителя неба.
—Дитя крепкое, хорошо ест и не обнаруживает признаков каких-либо болезней.
—Переведи их в замок,— вдруг говорю я, неожиданно для самого себя.— Но девке отрежь язык. Пусть дитя видит солнечный свет. Оно не виновато, что ее мать оказалась неверной.
