—Помогут только слезы,— шелестит голос одной из сестер. Ветер тут же подхватывает этот звук, словно выдирая силой его из безразличного рта.— Море ценит только их.
—Оставь меня тут,— хрипит Клем,— не такая уж плохая смерть. Одной шлюхой меньше, одной больше. Никто не заметит. Никто не прольет слез.
Я вижу, что губы ее совсем посинели от холода, а на ресницах появились маленькие кристаллы инея.
—Нет, я никуда не пойду. Не для того, я тебя сюда тащила, чтобы ты умерла здесь.
—Что-то болит внутри,— шепчет Клем,— нехорошо болит.
Она кашляет и я переворачиваю ее на бок, всеми словами проклиная равнодушных монашек безразлично глядящих на нас.
В отчаянии вскидываю взгляд и смотрю на ту сторону моста. Она так близко, и между тем, так смертельно далеко.
Вглядываясь в громаду круглой крепости, я различаю возле моста грузную фигуру матери Плантины. Ненавистная черная ворона на фоне серых камней. Я не вижу ее лица в вечернем сумраке, но могу поклясться, что сука улыбается.
Вижу, как она неторопливо раскладывает складной стул и садится на площадке, ожидая, что будет дальше. Надеется посмотреть, насладиться зрелищем. Поглумиться, когда я пройду по мосту без своей подруги, стыдливо пряча глаза. Вот чего она желает всем сердцем.
Проклятая тварь!
Я отворачиваюсь и закрываю глаза, чувствуя, что сердце то и дело пропускает удары, трепыхаясь, как окровавленная птица в клетке моих ребер.
Я не смогу. Прости меня, я не смогу.
—Пожалуйста, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне, пожалуйста, помоги мне,— шепчу я, чувствуя, как коченеют мои собственные пальцы. Я не понимаю толком, к кому я обращаюсь. То ли к драконьему богу, то ли к своей покойной матери, то ли к великому морю. равнодушно обрушивающему жирные пенящиеся волны на скалы. Волны распадаются, разлетаются в стороны болезненными брызгами и снова возвращаются назад, к своей матери, растворяются в ней, безропотно и смиренно.
Соленые слезы, такие же соленые, как плоть и кровь морских волн, текут из глаз. Капельки моих слез оставляют на грязном измученном лице подруги разводы, словно акварельная краска. Клем кажется мне картиной, написанной художником в порыве отчаяния. Мои собственные руки, держащие ее, убаюкивающие, как младенца, кажутся мне чужими. А мои глаза, которые все это видят, словно сами рисуют эту картину. Мир сдвигается на какую-то невероятно крохотную песчинку влево, раздваиваясь, и все становится немного мутным и расплывчатым.
Я вижу, как встаю на ноги и мое хилое тело, измученное голодом, жаждой и холодом, скрючивается, сжимается, как пружина, нагибается, словно туго натянутая ветка ореха, а в следующую секунду взваливает ее на себя.
Монашки что-то говорят, пытаются тянуть руки, рвут мою одежду, но я не слышу их своим слухом, не вижу их своими глазами. Они есть и их, как будто, одновременно вовсе нет.
Мать Плантина, видя это, даже встает со своего стула, он складывается, и дребезжит о камни. Сука ошарашенно раскрывает свой слюнявый рот. Теперь я вижу отчетливо и ее лицо, и паутину кровяных сосудов на ее щеках, и словно бы даже вижу ее неверие, ее надтреснутую моими совершенно невозможными шагами привычную теплую понятность этого мира.
Смотри внимательно, смотри.
—Мы пришли,— простреливает мерный гул моря мой голос, словно ржавая дверная петля, и я делаю последний шаг.
В следующий миг, когда я чувствую твердый камень под ногой, мир снова схлопывается в единое и неделимое целое, и я проваливаюсь в темноту.
14
—Слишком красивая для шлюхи, слишком сильная для высокородной,— слышу я сиплый старушечий голос, который можно спутать с клубком шипящих змей, если не знаешь языка.
—Меня попросили взять ее с остальными, заплатили золотом. Человек князя Стормса, он знаком вам. Сказал, вы у него в долгу,— теперь знакомый голос — говорит мать Плантина. Говорит непривычно тихо, словно трава стелится, угождая властному ветру, шипению змей.
—Значит высокородная?
В ответ слышу шепот, но слов разобрать не могу.
—Даже так…— задумчиво шипит настоятельница.— Игры князей нас не интересуют. Теперь она одна из нас. Выживет, или нет. Так же, как и все остальные. Забудь, все, что знаешь.
—Она доставила мне много хлопот по дороге,— скорбно говорит мать Плантина.
—Жаловаться будешь морю,— отрезает Крессида.
Я слышу их, но не открываю глаз, надеясь услышать что-то важное. Они не заметят, что я не сплю, я буду лежать тихо, как мертвая мышь. Кошки не трогают мертвых мышей, змеи тоже.
Сознание мутится, и в образовавшейся тишине мне чудится, что я падаю в бездну, как будто тишина отпускает мое тело, передавая его воле податливого воздуха.
Я хочу вскинуться, уцепиться за что-то, вскрикнуть, прося о помощи, чтобы не упасть, чтобы не разбиться о камни, там, глубоко, внизу, под досками моста, сквозь которые виднеются острые, как гнилые зубы, скалы.
—Скорее всего сдохнет,— шипит настоятельница, возвращая меня в реальность,— жалко. Ты ответишь, если так.
—Простите, мать Крессида, я виновата и готова…
—Будешь объясняться с королевским инквизитором, если снова умрет слишком много после ритуала. Он будет недоволен.
—Я готова ответить.
—Посмотрим.
Слышу шуршание одежды, все еще не решаясь раскрыть глаз, все еще не решаясь дышать глубоко, делая лишь маленькие медленные глотки воздуха, чтобы меня не заметили.
—Она не дышит что ли?— шипит голос.— Проверь.
Твердые пальца касаются моей шеи, сжимают ее, словно тиски.
Удар, еще удар, третий.
Слышу тихий-тихий свист, вырывающийся из ноздрей матери Плантины. Неужели ей страшно?
Кто такой этот инквизитор?
—Сердце стучит, она сильная, выживет,— облегченно говорит Плантина.
—Руку-то убери,— шипит голос,— задушишь.
Рука, сдавливающая мое горло разжимается и я рефлекторно делаю глубокий вдох и начинаю кашлять.
Мои руки вцепляются в соломенный матрас на котором я лежу, а в груди что-то хрипит, раздирая мое горло тысячей мелких кошачьих когтей.
Кошки не едят мертвых мышей, а живых едят.
—Позови сестру Сандру, пусть лечит ее. Дайте ей бульона на костях и хлеба, сколько съест. Завтра проверю,— шипит настоятельница и я слышу шуршание ее одеяния. Раскрываю глаза и вижу удаляющуюся спину сгорбленной старухи. В глаза бросается узловатая старческая рука в пятнах, держащая ветвистую трость, отполированную руками до блеска.
—Что с Клем? Она жива?— спрашиваю я, когда приступ кашля заканчивается и я, наконец, могу прохрипеть хотя бы эти слова.
Но никто мне не отвечает. Плантина лишь злобно смотрит на меня, потом плюет мне в лицо, так что я едва успеваю заслониться рукой от ее смердящей слюны.
