Это был удивительный разговор, какой бывает за сигаретой в холодном тамбуре у попутчиков поезда, знающих, что они больше никогда не встретятся. Видимо, на откровенность провоцировал близкий срок окончания смены. Мы рассказывали друг другу про все: про романы и расставания, про неудачи, про друзей, про то, чего боимся. То есть – про себя, а не про то, как любим Жан-Люка Годара. Я спросила его, почему за все время пребывания в «Чайке» он ни разу не ходил тусоваться в «Акварель». «Мне не о чем с ними пить»,– ответил Серго и, преисполненный гордости, отвернулся в окно. Казалось, что я даже понимала, о чем он говорит.
Кажется, за ту ночь я сказала столько, сколько не сказала за все три смены. Я говорила про то, как ненавижу лагерь, а вместе с ним Кубышку, Гильзу, тупую детскую злость и мою перед ними капитуляцию, про нас с Люсей. Он слушал внимательно и кивал явно не для виду, а я все думала: как же так вышло, что за несколько часов я узнала про него больше, чем про Антона. (При мысли о нем сделалось особенно грустно: вспомнилась наша недавняя ночь, когда мы, как-то синхронно и не сговариваясь, впервые не занялись сексом. Мне было лень, но я все-таки начала свои пододеяльные прелюдии. Антон отвернулся, сказав, что устал, а я, так и не поняв, обидеться или обрадоваться, ушла спать к себе.)
Серго хлопнул ладонью по выпуклой кнопке на лампе, и в комнату наконец плеснуло светом. Я рассматривала его, даже не украдкой, а как картину. На лице, что было ко мне ближе, чем стоило бы, гладью лежала щетина. Интеллигентские очки в тонкой-тонкой оправе сидели на длинном носу как влитые. Оскар Айзек, только лучше. Руки Серго с явно значившим что-то перстнем на мизинце делали все хирургически точно: разливали коньяк, резали лимон, щелкали зажигалкой. Курил он, кстати, необычно: перед затяжкой брал папиросу двумя пальцами, а убирая ее, держал большим и указательным, как гопник. Я даже надеялась в какой-то момент, что мы поцелуемся, ему ведь хотелось, я видела. Но он не стал. Не такой человек.
Словно подслушав мои мысли, Серго в упор на меня посмотрел и спросил:
–Эх, Ветка-Ветка, где ж ты была все лето?
–Да если б я знала,– ответила я.
Я и вправду не знала, где была.
Мы хотим танцевать
Дискотеку в лагере ждали с самого утра. Как бы ни грозила ее сорвать паясничающая погода. Потому что дискотека – это надежда. В этот раз-то уж точно. Подойдет, скажет, пригласит, не даст подпирать стену. Доколе?
Чем ближе смена подходила к точке экстремума, тем похабнее на дискотеках выпускалось дионисийское начало. Особенно среди женской части «Чайки». Юбки становились короче, вырезы глубже, макияж ярче и нелепее. Разрисованные, сверкающие дешевыми синими тенями и глиттером, девчонки как-то особенно бесстыдно двигали бедрами, и это было, страшно сказать, сексуально. Душнила внутри меня в каком-то смысле солидаризировалась с воспиталкой Гильзой: не знай я, что это лагерь, подумала бы, что передо мной хедлайнеры провинциального филиала конкурса «Мисс Россия».
За музыку на наших дискотеках отвечал Санек – диджей, шабашивший в разных заведениях поселка. Диджеем его делало наличие флешки и умение это флешку втыкать в установку. Такой вот job description. Его подход к работе казался мне непрофессиональным. Песни Санек даже толком не сводил, треки просто шли чередой, один за другим. Иногда между ними зияли дыры неловких пауз, в которые мальчики и девочки не знали, куда деть руки и глаза, словно с выключением музыки их раскрепощенность исчезала и вуаль взрослости над ними растворялась. Особенно ужасным я находила тот факт, что дети танцуют под слова «Музыка плавно берет тебя сзади» или «Будуар императрицы повидал немало на своем веку». Это происходило, когда Санек, диджеивший не только в «Чайке», но и во всех кабаках набережной, путался по запарке.
Вожатые тоже ходили на дискотеки. Бдеть. Чтобы Санек не вольничал с репертуаром и чтоб на медляках руки не опускались ниже талии. Ну и чтоб не целовался никто, ясное дело. Эти задуманные Кубышкой превентивные меры были абсолютно бессмысленными. Во-первых, большинство девочек и мальчиков всю дискотеку торчали на скамейках, манкируя непосредственным участием в веселье, лишь наблюдая за ним через глазок телефона. Во-вторых, те, кто социальным сетям предпочитал социальное взаимодействие – живое, самое что ни на есть телесное,– не будь дураками, обжиматься уходили за сарай. Там же курили, там же резались в карты, там же распивали. Сарай был полулегальным островком порока.
Дежурство на последней дискотеке выпало мне, да я и не возражала. Чуяла: будет что-то, точно будет. С самого утра в чаячьем воздухе звенела тревога, нереализованные романтические связи норовили воплотиться, пакости – свершиться, обидные слова – быть произнесенными вслух.
Я смотрела на вскипающий танцпол: дергающиеся мимо такта тела, потные красные лица – все расплывались, превращаясь в сплошную массу. Рука скользнула в карман и встретилась с ключом от номера Антона, приятно холодевшим в кармане. Я вытащила ключ, продолговатый, почерневший от окиси. «Жаль, что не от сердечка»,– пронеслось в моей голове, а следом пролетело: «Боже, ну и тупость». Это меня отрезвило. Я долго теребила ключ, пока он не стал влажным и противно теплым. И думала: аведь это было уже, было не единожды. Каждый раз, кроме разве что Вадика, одно и то же. Сначала ароматы ванили, сладкой ваты клубы, тополиный пух, жара, июль; здесь так красиво, я перестаю дышать; ах, мальчик-красавчик; муси-пуси, джага-джага, завтра мы идем тратить все твои деньги. Следом я выбираю жить в кайф, я сошла с ума, я знаю точно, невозможное возможно (нужное подчеркнуть). Потом наконец ба-бац, открываешь глаза. И одни вопросы: тихо лужи покрывает лед, помнишь мы с тобою? Знаешь ли ты, вдоль ночных дорог? А эти ночи в Крыму – теперь кому? Ответов нет и не будет: вне зоны доступа, мы неопознанны, она хотела бы жить на Манхэттене, а он просто диджей на радио.
Короче!
Smells Like Teen Spirit.
* * *
В тот вечер Марина со свитой купалась в триумфе: на предшествовавшем танцам концерте она с товарками заняла первое место, покорив сердца зрителей исполнением какой-то песни Леди Гаги. Чтение написанной моим тайным сообществом пьесы не снискало зрительской симпатии и заработало лишь жиденькие аплодисменты. Чуть более теплые, чем выступление нашего хора под предводительством Раисы Иванны. «А-старт спрединг зэ ньюз»
[2] – именно так, с придыхательной открывающей «а», выдавали дети чистые пионерские ноты, пока Раиса Иванна старательно растягивала меха баяна. (Прости нас, старина Фрэнк.)
Юля всеми силами пыталась втиснуться в Маринин кружочек в центре дискотеки. Куда там. Стояли плотным кольцом, не пролезешь. А отталкивали-то как: незаметно, исподтишка, как бы жестом, движением тела. На Юле был мой сарафан – черный, на тонких бретелях. Сарафан этот был фантастически идеального кроя – так сказать, хорошо скрывал широту кости. К тому же в моем гардеробе слыл счастливым: внем я получала незаслуженные пятерки и однажды выиграла пылесос в автобусной лотерее. Сарафан этот я очень любила. А еще его любил Вадик и Антон. Даже Люся, главная наша fashionista, просила порой погонять. Мне это льстило, хотя я ей, конечно, отказывала.
