Тогда она согласилась: «Ладно, иногда я буду твоей девушкой». В Люсином понимании главным было слово «иногда», однако Гошан услышал все что угодно, кроме него. Так Люся стала ночевать в комнате Гошана – иногда. Потом она вбегала ко мне в три утра и начинала обстоятельно пересказывать, как что было и кто что при этом говорил. А ты че, а он че, а я такая, а он такой. Время от времени у нее случались ипохондрические истерики: Люся, то и дело подозревая разнообразные дремавшие в теле заболевания и нежелательную беременность, не могла остановить воображение, рисовавшее ей картины сифилиса, ВИЧа, гонореи, всех ЗППП мира. Из-за этого мы часто ходили к гинекологу и фантазировали, как назовем их с Гошаном детей. Обычно спустя неделю после этого у Люськи начинались месячные и никаких инфекций не обнаруживалось. Их вялотекущее пунктирное нечто, казалось, вот-вот обретет четкий контур и проделает путь с остановками во всем известных заведениях: ЗАГС – IKEA – «Сбербанк», программа льготной ипотеки молодым семьям – роддом – квартира любовницы и так далее. Так все, наверное, и было бы, не посягни однажды Люська на святое. То есть на мое.
Ну, как мое? Я его застолбила сразу, заранее, после некоторой сторисной прелюдии в виде огонечков и пары остроумных панчей в чате. К тому моменту мы с ним несколько раз погуляли за ручку, и я, выдержав для порядка пару свиданий, позволила себя поцеловать. После чего мы завалились к нему домой в шесть утра с хорошо угадывающимся силуэтом бутылки коньяка в кармане моего плаща и встретили на пороге его маму, уходившую в церковь. Потом я заперлась в ванной, где меня долго и страшно выворачивало, а его мама робко стучала и говорила что-то про возможное опоздание на исповедь.
Угорали мы с ним довольно страшно и весело, а Люська из-за этого подозрительно нехорошо вздыхала. Что-то скрывалось за ее участливыми расспросами о моем наклевывающемся романе, думала я, и думала, как оказалось, не зря. На каком-то общажном сборе она к нему аккуратненько подкралась, примостилась рядышком будто случайно. Знаете этот момент на вечеринке, когда ты разговариваешь с кем-то абсолютно тебе неинтересным и краем уха слышишь, что интересное на самом деле не здесь, а совсем в другом углу комнаты, но уйти не можешь – не обрывать же визави на середине слова. Так и стоишь как дура, говоря одно, слушая другое и прикидывая, как бы поскорее слиться. Вот так со мной в ту ночь и было. Только слиться, дабы предотвратить катастрофу, я так и не успела. Эти двое ушли в неизвестном (еще как известном) мне направлении.
Надо сказать, в нашей тогдашней компании между мальчиками и девочками было не принято подтверждать статус и прояснять качество связей, будто мы на Вудстоке. Но не были мы ни на каком Вудстоке, мы были в Москве, а в Москве так не решаются вопросы, это, в конце концов, не по-пацански, думала я. Я еще много чего думала. Что Люся – сучара, дура, идиотка, эгоистка, попросту – мразь. Что я имею право топать ногами и требовать оставить мое в покое. Потом была ссора, в которой мне много за что предъявили: купила такое же платье, строила глазки Гошану, зажала какие-то шпоры.
Мы не общались целую вечность – кажется, семестра полтора или около. За это время у Люси было три пересдачи по аудированию, и однажды она дошла до комиссии. Я очень переживала за нее и хотела помочь. А еще я очень хотела, чтобы ее отчислили. Чтобы на финальной пересдаче ее раздавили, уничтожили. Чтобы завкафедрой Людов (прозванный, конечно же, Лютым) попросил ее, как он всегда поступал с неудачниками, проспрягать глагол être, а она от волнения не смогла бы и этого. Чтобы ей сказали, что она разочарование курса и педагогическое фиаско. Чтобы она унижалась перед комиссией и вымаливала еще один шанс. Чтобы после она плакала, размазывая по своей глупой роже зеленые сопли. Чтобы ей пришлось съехать с общаги. Чтобы она собирала свои монатки, а все бы смотрели сочувственно и предлагали бы помощь, а сами думали бы: «Слава богу, не я». Чтобы она умотала, к чертовой матери, в Рыбинск. То есть не к чертовой, к своей – на сытные харчи, и стала наконец толстой, безразмерной. Чтобы вышла замуж за мента и родила от него, как и полагается в таких ситуациях, ровно через полгода. Кажется, такая сильная ненависть бывает лишь к самым любимым.
Люську не отчислили. Это было неудивительно: вмирное время мы хорошо учились, ноздря в ноздрю, но она все-таки чуточку лучше. Выезжала на харизме. К тому же ей не было равных в вопросе изобретения отмазок и эффективно работающего вранья: Люськины невестки и троюродные племянники то и дело помирали перед зачетами, а потому ну никак не давали ей подготовиться на 100 баллов. Но вы уж поставьте, пожалуйста. Ладно, Лаврецкая, в последний раз. Имена родственников то и дело повторялись, что свидетельствовало о суперспособности Люсиных членов семьи к воскрешению – способности, не вызывавшей тем не менее не единого сомнения. Ей просто нельзя было не верить на слово, просто нельзя.
Я тоже не отставала – училась пуще прежнего. Увы, не для себя, а ради некоего вымышленного соревнования. Моей главной мотивацией того времени была мотивация «назло», и она меня не подводила. Никогда прежде мой рейтинг не достигал отметки 98, никогда в зачетке не было так тесно буковкам А. Но я знала, что этим искусственным пятеркам грош цена.
Я часто наблюдала за Люсей через стекло лингафонного кабинета, услужливо непрозрачного с внешней стороны. Огромные наушники сдавливали ее маленькую голову и категорически ей не шли. Я видела, как она страдает: нажимает по сорок раз на кнопку повтора, вслушивается. Как карандаш в ее руке не поспевает за болтовней диктора. Как она от злости швыряет в стену этот самый карандаш. Мне очень хотелось зайти внутрь, но я не заходила. Кроме того, были еще встречи в «Переке» унас на районе. Мне было вдвойне неловко, когда мы сталкивались тележками возле товаров по акции: во-первых, от нашего случайного рандеву, во-вторых, потому что покупать по акции я в принципе стыдилась.
Иногда я рассматривала ее аватарку, на которой стояла редкой отвратительности фотография. Люська на ней была ненастоящая, чужая, не моя. Скобки рыжих бровей – густых и буйных в жизни – вскинуты презрительно. Прямая линия волос – обычно не знавших расчески, неукротимых, как и она сама,– падает на дофантазированные фотошопом ключицы. Лоб вылизан. Ни морщинки мимики, ни созвездий прыщиков от уничтоженной по грусти коробки конфет. Скульптурный изгиб шеи, кожа – холодный фарфор, на бисер веснушек ни намека, только румянец искусственный. Самая жуть – это, конечно, глаза. Взгляд злой, надменный, маринующий в ожидании. Все как у ее любимых светских див. Спасибо, носик хоть оставила, вздернутый, капризный. В нем вся она, Люся, не картонная, не сделанная картинка. Такой скандал из-за нее мне как-то закатила, недосчитавшись лайка. Истеричный голосок вспыхивал в трубке, а я слушала молча и представляла, как вечный спутник Люськиного гнева – красноватое рваное облако – опускается с лица на грудь.
Вообще я думала, такое бывает только в сериалах на канале «Россия-1». В том смысле, что подобных поступков просто не существовало в моей системе координат, где все было покрашено в черное и белое и поделено на простые категории – «хорошо» и «плохо», других не было. Поэтому я совсем поехала кукухой и перестала спать. Приложение для медитации и счет баранов не помогали: на 7386-м обычно звенел будильник.
