–Какой карцер, Ирина Тимофеевна? Они же дети. Да и нет у нас никакого карцера,– возмутилась я.
То ли была виктимной, то ли у меня не было чувства собственного достоинства, но даже купание в водопаде говна, как мне казалось, не стоило ограничения детской свободы. Севу с Лукой было даже жалко: эти умники отправилась на ограбление без сумок, рассовали «деньги» не только в карманы, но и в трусы, и сейчас эти фантики сыпались оттуда, припорашивая директорский паркет, будто снегом. А эти двое смотрели в пол и едва заметно смеялись.
Но Кубышка была безжалостна.
–Карцер мы всегда сообразим.
Сказано – сделано. Велела посадить пацанов по разным корпусам, отнять телефоны и запереть, чтобы подумали о своем поведении. Читай – расписалась в собственном страхе перед помноженными на два пытливым умом, хитростью и свежестью идей. Она пыталась выиграть время, справедливо решив, что в разлуке братья скорее лишатся своей разрушительной силы. Интересно было, как она собиралась сохранять эту сепарацию,– до конца смены оставалось больше полутора недель. (От этого подсчета мне сделалось невыносимо грустно.)
–И сколько им там сидеть?– спросила я.
–До вечера!– рявкнула Кубышка. И потом добавила с меньшей уверенностью, явно уговаривая саму себя:– Не поломаются!
Конечно, инцидент с туалетом не мог не дать новый толчок издевательствам над Ваней. Парни снова задирали его – мол, это его рук (не рук) дело. Ваня по старинке делал вид, что не слышит, но мимика его предавала – губы дрожали, слезы бежали к подбородку, словно наперегонки. Держался стоически, без всхлипываний. Юля продолжала метаться между компанией моего кружка, в которой ей было хорошо, но недостаточно весело, и той, где ей было плохо, зато интересно. Я страдала от собственного педагогического фиаско.
Мы с Люськой сидели в беседке, болтая, как в анекдоте: она про классного парня из соседнего лагеря, а я – ногами. Люськина болтовня шла фоном, как радио, только без треска и помех; под нее хорошо глазелось по сторонам. В какой-то момент я заметила, что между корпусами каждые минут пять бегает наш Стасик. Факт, что в тех самых корпусах сидели повстанцы Всеволод и Лука, добавлял этому челночному бегу определенного смысла. На седьмой раз я не выдержала:
–Люсь, смотри, видишь Стаса?
–Вик, ты вообще меня слушаешь когда-нибудь?
–Да слушаю я, слушаю. Волейболист, ты написала в директ, он не ответил.
–Ты все это без души пересказала, на автомате. Тебе совсем неинтересно.
–Да погоди ты! Стаса видишь?
–Ну.
–Чего ну? Видишь или нет?
–Ну.
–А что у него в руке? Я без очков, ни хрена не вижу.
–Хуижу!
–Люсь!
–Ну не знаю. Листок какой-то. Какая тебе разница вообще?
Я поделилась наблюдениями. Азартная Люська, почуяв возможный замес, моментально забыла обиду. Перед перспективами приключений она ну никак не могла устоять. Коротко поразмыслив, как выудить из Стасика правду, Люся по-пацански перевесилась через ограду беседки и весело окрикнула его. Юбка на ней была узкая-узкая, тонюсенькая, готовая вот-вот лопнуть на заду и оканчивающаяся гораздо раньше, чем стоило бы. Что за девчонка.
Застигнутый врасплох Стасик остановился так резко, будто впечатался в прозрачную стену. Оглядевшись и не найдя, куда бы спрятаться, он побрел к нам. Люся же не теряла времени, бесхитростно вытряхивая наружу содержимое своего декольте. Как говорится, семь бед – один ответ.
Стоило бедняге взойти в беседку (светлую, ажурную, как легкое девичье платье, наше, наше с ней местечко!) и неуверенно сказать: «Здрасьте!»– у Люси включился любимый режим, про который она говорила: «Седакшен моде он». Она положила ему руку на плечо, вкрадчиво задала вопрос, посмотрела в глаза, сделала липкий комплимент, а в ожидании ответа, заметив остатки сомнений (решаться ли на предательство?), глубоко наклонилась. Пыхнуло молодым, запретным. Потом бросила ласково, но непреклонно: «Не дрейфь, Стасон, а?»
Бесстыжая, бесстыжая, думала я. Думала с восхищением и завистью. Я-то вот сексуальную одежду не брала – из педагогических, так сказать, соображений.
Стасик некрасиво, быстро сглотнул. Не исключаю, что в тот самый момент в гробу переворачивался Макаренко. Не исключаю, что именно в тот самый момент у Стасика случилась первая сексуальная травма. Не исключаю, что за свое потворство странным Люсиным инициативам мне придется ответить на Страшном суде. Но предвкушение победоносного пресечения очередного затеянного близнецами мятежа (в другом мы и не сомневались) взяло свое. И мы присвоили себе конверт. Сдавшийся слишком быстро Стасик по строгому Люськиному приказу был отправлен в театральный кружок – сублимировать революционные порывы в творчество.
Вот он лежал перед нами – строгий прямоугольник, возможно, будущая причина лагерных треволнений. Его открывание, конечно же, не требовало участия двоих. И конечно же, Люськина ладонь проворно шлепнулась первой. Было в этом движении что-то неприятное – обезьянья прыть, праздное любопытство, нетерпеливость, все то, что я себе никогда не позволяла. Она разорвала конверт, вытащила из него листок: он просвечивал, и я увидела вязь мелкого, явно мальчишеского почерка без правильного школьного наклона. Люська спрятала от меня написанное, прямо как наши отличницы, бдящие об эксклюзивности своих контрольных работ.
Я молча ждала, пока она дочитает, а потом, не показав мне листа, будет вопить: «Охренеть!», «Тут такое!». Но вместо этого она просто положила его на стол с редким выражением замешательства на лице.
Я взяла в руки сложенную книжкой записку, и разочарование Люси стало мне понятным. Бумага говорила что-то непонятное:
Kf3 Kf6
c4 g6
Kc3 Cg7
d4 0—0
И так далее и тому подобное.
–Ни хрена неясно,– сказала Люся.
Слава богу, что сказала первая.
Я сдаваться не хотела, морщила лоб – типа думаю, хотя ясно мне было ровно столько же. Спустя минуту Люся выдала:
–О! Это же шифр какой-то.
–Бинго, Люсь. Тебе академика можно дать.
–Хуедемика. Раз ты такая умная, сама эту мурзянку и разгадывай.
Мне очень, очень хотелось разгадать «мурзянку». Чтобы показать ей, кто тут не лыком шит. Но каракули не складывались ни в какой смысл, как ни пыталась я связать написанное с раскладкой клавиатуры, нумерацией букв алфавита и еще бог весть чем.
Спустя полчаса Люся сдалась и предложила обратиться за помощью зала, к парням. Я разозлилась и сказала, чтобы она потом не спрашивала, почему Россия – все еще не страна победившего феминизма (она этого и так не спрашивала). Мы долго препирались, но в итоге без особой надежды отправили шифр Антону, и тот на удивление быстро среагировал: «Ты где? Я сейчас приду».
На удивление – потому что обычно он игнорировал сообщения по двести лет. И нет, он делал это не намеренно в отличие от меня, тщательно подбиравшей слова и выжидавшей якобы уместное для ответа время. Просто у него и вправду было много дел, забот и дум, как и должно быть у взрослого женатого человека.
