Главная гордость квартиры – нарядный эркер. Не портит его даже то, что окна здесь почти не пропускают свет: уже какой месяц закрыты клеточками строительных лесов. Не вижу смысла их мыть. Зачем? Пиру капремонта в вечно хорошеющей Москве нет конца и края. Белая строительная пудра падает с крыш, ботинок рабочего болтается в окошке. Они, рабочие, то и дело орут друг на друга, не сосредоточишься. Приходится свешиваться из окна, просить: «Ой, а вы не могли бы потише, пожалуйста?»– «Конечно, хозяйка. Тсс-тсс».
Да, я тут хозяйка. Делаю что хочу. Хожу в атласном халате, курю прямо в комнате. Брызгаю пару капель Serge Lutens L’Eau Froide – мой трофей с журнальной раздачи, чуть не подрались за него с секретаршей Танечкой. Любимые. Мята, базилик, бергамот. Страшное расточительство. А как-то раз и кресло с помойки принесла, не побрезговала. Отдраила, залакировала, обила бархатом темно-зеленым. Ну а что клопов потом всем подъездом травили – это достойная, считаю, цена. Хоть какие-то им приключения, жителям мхатовского дома. Теперь они меня все ненавидят. Неизвестно даже, кого больше – меня или проститутку Ларису. В ее статусе жители дома и не думали сомневаться: они давно всё поняли, услышав характерные звуки, разносящиеся на несколько этажей вверх и вниз, вверх и вниз. То ли она дело свое хорошо знает, то ли просто время нынче такое, что люди жалуют промискуитет. Лариса – женщина работящая, трудолюбивая. С самого утра, бывает, слышишь сладкую, хорошо известную мне гамму стонов: от нижних регистров до высших и обратно. Заучила, от программы ни на шаг. Меня это все здорово, надо сказать, подстегивает. Я тогда тоже перестаю ерундой заниматься и усерднее налегаю на дела. На другие, правда, менее прибыльные дела.
Удивительно быстро прошел этот год, и снова наступило лето. В последние дни мая в редакции только и было разговоров, что о грядущих каникулах, на которые журнал вынужденно – из-за жадности рекламодателей – уходил. Мы с мужем на Сицилию, возьмем машину. А я везу маму на Алтай, в санаторий. Там, говорят, такой воздух вкусный, что им наедаешься. А я никуда не поеду, фрилансов наберу и в Москве сидеть буду. А чего, тут нормально – самокаты, апероли. Ой, эти мне ваши самокаты… А ты, Вета, куда?
Меня спрашивали и спрашивали, и надоело это в какой-то момент хуже горькой редьки, даже хуже вопроса про планы на Новый год. Тогда я стала отвечать расплывчато «куда-нибудь на море», еще не догадываясь, что отвечаю чистую правду. Через каких-то несколько дней на финальном занятии ШЮЖа мне повстречается от руки написанное объявление на двери деканата. Оно-то все и решило. Едва дочитав его до конца, я уже знала, куда поеду этим летом.
Просто знала, и все.
И о том, что есть сейчас
Я смотрю на стюардесс и пилотов, болтающих друг с другом, не бросая своих дел. Пройти в пиликающую рамку металлоискателя, дать паспорт, сунуть сумку в нутро сканера и не удостоить взглядом ни раскрашенное рентгеном содержимое багажа, ни равнодушную, скучающую без дела собаку. Бедная, бесполезная псина: никто не провозит в чемодане наркотики и тротил. В «Му-Му» на красном подносе – беляши под зернисто запотевшей пленкой; кажется, померли еще вчера. Кассирша подмигивает: мол, бери, недорого. Да нет, спасибо – рефлекс (в буфете аэропорта родного города папа как-то раз за космические в 2007-м четыреста рублей купил мне борщ, которым меня в самолете немедленно вырвало). Бежит тетка с красным лицом, распугивая на ходу все свои пять сумок в сине-черную клеточку, а вслед ей смотрит дедушка с дешевенькими малиновыми астрами, жалкие такие цветочки. Женский голос из громкоговорителя называет фамилии, номера рейсов, смутные топонимы. Уборщица в туалете возит рваной тряпкой по серому, в трещинах кафелю; тщетно – пол остается грязно-серым. Лампы моргают и разбрасывают свет, тоже какой-то грязно-серый. Тут нет мыла, вода течет тонкой струйкой, в кабинках явственно чувствуется дух недавнего человеческого присутствия, несмотря на цветочный освежитель, еще более невыносимый.
Я верю, что для каждого заготовлен свой персональный ад. Мой – аэропорты. Здесь всегда одно и то же. Автобус вместо «рукава»– еле набирающийся, с орущим ребенком, парой за 55 (он с борсеткой, она в туфлях на платформе; вяло переругиваются на тему, малоинтересную обоим). Теплые поручни, наверное, в миллиардах микробов. Двери шипят пару раз в знак закрытия, но это обман – они стоят нараспашку еще несколько минут, впуская в салон жару. Колеса наконец туго трогаются, ползут еле-еле, а при торможении отчего-то, наоборот, встают резко, словно специально, чтобы все друг на друга упали.
Занимаю место у иллюминатора, отгораживающего меня толстым стеклом от Москвы; этот ракурс мне по душе. «Поменяться не желаете, а то у меня тут?..» И знать не хочу, что у них тут. «Нет, спасибо» (твердо, уверенно). Через несколько минут самолет тронется и Москва останется позади. С высоты птичьего полета она будет похожа на угли костра – догорающие, жаркие, будто еще пульсирующие. Я смотрю в кружочек окна. Города, поля, абрис гор, смена часовых поясов, брезжит рассвет. Все правильно, все хорошо.
Снижаемся, садимся. Снова дурацкий автобус, снова микробы, снова орущий ребенок. Внезапно водитель – стоящий на аэродроме мужчина в оранжевом жилете – поднимает руки высоко над головой и скрещивает их. Рация водителя шипит помехами, и он, каким-то образом поняв сообщение, говорит: «Все на выход. Идем пешком». Люди высыпаются из автобуса, как горошки, и неровной толпой шагают к аэропорту. Ветер рвет на них одежду, а впереди бегущей женщине и вовсе нахально лезет под юбку; ноги у нее такие, ничего.
У входа с нами прощается стюардесса. Перед вылетом я спросила ее: «А мы точно не разобьемся?» Стюардесса улыбается мне. Помнит. Думает, что я дура.
Медлительная лента транспортера наконец привозит мне чемодан. Хватаю его и бегу к желтой линии выстроившихся такси. Выторговываю непринципиальные двести рублей, сажусь в старую «Волгу». Внутри пахнет горячей пылью, нагретой машиной. Я верчу заклинившую ручку, стекло опускается, ветер бьет по лицу.
И вот я здесь. Знакомые пять букв, за внесезонье в проемки набились пыль и листики. На последней раскрыла крылья птичка. Перепутье развилок, справа рябая поверхность воды, слева – уставший фасад главного корпуса, окошки глядят на горнистку. Ноги сами идут к кухне, честное слово, сами. А я и не против. Тут все так же, как в прошлый раз, а еще так же, как в моем детстве. Шеренги кастрюль с половинками пробок под ручками. Керамические кружки с цветочками, идеально намытые, с отколотыми краями. Пахнет теплым, мучным. Тополь прислонился к корпусу, словно устал, играет с высунувшейся за окно занавеской. Скоро он зацветет и заест мне глаза аллергией. Пускай.
Вспоминаю ту ночь, когда мы, варвары, забрались сюда, украли из холодильника дефицитную клубнику и съели здесь же, присев на пол, с выключенным светом. Нашу торопливую, скомканную любовь – прямо на холодном металлическом столе. И мои трусливые просьбы: «Давай быстрей, вдруг войдут».
–Ого, какие люди!– Не потускневший за год в памяти голос резко вырывает из мыслей.
Оборачиваюсь. Разношенные до мятых задников парусиновые тапки, платье в мелкий цветочек, заметно укрупнявшийся на заду. Розовый, совсем девичий ободок на седых волосах. Будто и не уезжала. Раиса Иванна! Громадно-огромный источник безусловной любви. А вы одна, что ли, в эту смену, без подмоги? (спрашиваю так, на всякий случай) Бюджетов не дали, вот и одна. Да и на кой мне тут нужен кто, а? Киваю, мол, да, не нужен, и выхожу с кухни мелкими шажочками, спиной к двери. (Булку прихватила, куда без булки!)
