Но Юле нельзя было не дать. Платье, в котором она собиралась идти, единственное чистое и, судя по тому, что было оставлено «на десерт», считавшееся парадным, выглядело чудовищно и походило скорее на чехол для рояля. Серое, бесформенное, безразмерное. Такого нельзя было допустить.
Спрятавшись от всех в вожатской, мы долго наряжались: Юля избирательно примеряла содержимое моего чемодана, пока я подкручивала ей волосы и красила ногти. Подводить глаза она наотрез отказалась, зато согласилась на сиреневый глиттер. Глиттер этот мерцал в свете диско-шара, я замечала это, потому что Юля то и дело оборачивалась на Ваню, сидевшего на лавочке в компании одиннадцатилеток – наверное, мало ему интересных, зато не отвергавших его. Вся их компания не отрывалась от экранов телефонов, от этого их лица светились сине-зеленым. С трудом отыскав в них Ванино, я смотрела на него в упор, будто гипнотизируя. Ну пригласи, пригласи, пригласи! Я прокручивала в голове знакомую с пубертата просьбу-заклинание. Только просила впервые в жизни не для себя.
Солнце едва дотронулось до воды и спустя мгновение быстро в нее нырнуло. Танцы медленно переходили в томную стадию. Ударили басы незнакомой мне музыки, и, судя по тому, как стремительно сиротел танцпол, музыка эта была медляком. Успешные и красивые закружились смешными неваляшками. Кроме них, на площадке пошатывались в танце девочки с девочками, громко смеявшимися от собственного положения (кажется, слишком громко). Остальные ушли – пережидать унижение на лавочках.
Ушла и Юля, почему-то по-старушечьи держа обе руки сзади, крепко сцепив их в замок. Она брела в сторону выхода медленно, будто нехотя, то и дело вертя головой. Я обреченно вздохнула было, однако в тот самый момент, когда залп припева был уже близок, Юля подошла к Ване, наклонилась к нему и сказала что-то на ухо. А потом повела его за руку прямо к центру.
Я не могла в это поверить. Только смотрела и думала: вот оно, идеально выверенное вальсирование травм. Сцепление двух бракованных деталей конструктора, парадоксальным образом оказавшихся рядом и встраиваемых друг в друга до щелчка. И это было счастье, чистое счастье, какого я не помнила уже очень давно – ни от заново обнаруженной любви к Люське, ни в день, когда Антон впервые позвал меня к себе. Я смотрела и думала: вот бы эта песня никогда не заканчивалась. Пожалуйста.
Песня кончилась. Рука Санька уже пронеслась над блинами диджей-установки. Кувыркнулся глянцево в воздухе чей-то выпавший из кармана телефон. Марина, весь медляк одинокая, провертевшая головой, как зевака, выискивающий в площадной толпе знакомое лицо, уже шепнула что-то своим. Свои хищно, совсем по-взрослому оскалились. Уже кто-то сказал: «Да не ссы ты, давай бырей». Юля с Ваней не успели даже еще расцепиться к тому моменту, как…
Как Марина ловким кошачьим движением смахнула с Юлиных плеч лямки – сначала с правого, потом с левого. Как платье ухнуло вниз. Как обнажились Юлин простецкий лифчик и застиранные, пузырящиеся на заду трусы, едва державшиеся на ее худом теле и словно готовые с нее слететь – легко, без усилий, как по дуновению ветра. Толпа к ним подтянулась стремительно и начала радостно скандировать то, что ежедневно повторяла в столовой на протяжении минувших двадцати дней. В словах этих не было новизны, но достигшая немыслимого пика варваризация отряда наконец сделала свое. Что-то во мне закончилось.
В какой это было последовательности – пощечина или мысль о ней? Уже не вспомню. Помню только смачный звук. Как Марина мастерски играла оскорбленное достоинство. Как она орала про жалобы маме, прокуратуру, моральный ущерб и прочие взрослые слова. Как отпечаток моей несдержанности – краснющий, как ангинозное горло,– медленно таял на ее щеке.
Я бежала к Кубышке сдаваться без боя. Бежала и думала: ужас не в моем потенциальном отчислении из универа, не в возможных разборках с ментами, не в осуждении общества. Все это меркло по сравнению с тем, что за содеянное мне было ни капельки не стыдно.
Просто я действительно думала, что она это заслужила.
* * *
Вообще справедливости ради за такое меня стоило и уволить. Но Кубышка, уделившая мне аж двадцать минут внимания, отреагировала без негатива. Она, кажется, даже получила некоторую дозу наслаждения от собственной сердечности, когда говорила: «Ну зазвездолила по лицу, и ладно, эка невидаль». Только вот предусмотрительно попросила уехать на день пораньше, чтобы не попадаться на глаза Марининой матери. Помнится, я подумала тогда, что ради лишних часов прощания с Антоном я бы охотно согласилась и сама получить по морде – от самой Марины или всей ее семьи. Но перечить не стала.
Вещи я собирала кое-как: из чемодана то и дело вываливались скомканные тряпки, но ни сил, ни, главное, смысла утрамбовывать их по-человечески у меня не было. Люся, смотря на это, без конца причитала:
–Как же так? Что теперь будет? А вдруг тебя выгонят из универа? Нет, ну я понимаю, конечно, Марина та еще, но бить… Что-то ты, конечно, это… Слушай, а оставь мне вот это платье, раз уезжаешь. Я тут недельку еще позависаю на пляже.
–Хуяже,– наконец не выдержала я.
Вспыхнула, ударила дверью об косяк посильнее. Ну и черт с ней.
Я ритмично прыгала на крышке чемодана и удивлялась. Когда я собиралась в Москве, он казался мне легче, тоньше. К тому же столько всего я тут растеряла, забыла, оставила на память, подарила. Похороненные «секретики», баночки с кремом, дочитанную Саган, посеянные Люськой шлепанцы. В какой-то момент молния вжикнула – закрылась наконец. Я посидела так еще немного, оттягивая время. Вставать не спешила, хотя мне и надо было зайти в девчачью комнату перед отбоем.
Входить мне, мягко говоря, не хотелось. Встречи с Мариной я боялась так, словно это она меня накануне треснула по роже, а не наоборот. На пороге в их комнату мое сердце трусливо забилось, отчего стало особенно противно. Я выдохнула и с готовностью к очередному витку скандала толкнула дверь, а чтобы придать себе уверенности, сделала это сильно, зачем-то ногой. Зря: Маринина кровать пустовала. На мой вопросительный взгляд девчонки ответили, что Марина слишком разоралась у Кубышки о своем притеснении, боли и страдании и та не нашла лучше варианта, чем отправить ее в изолятор – успокаиваться валерианой и одиночеством. «Там ей и место»,– пронеслось в моей голове. На этот раз уже без зазрения совести.
В полутьме ночника я не сразу заметила Юлю за горой одеял. Мне не хотелось вытаскивать ее оттуда: казалось, своим касанием я разрушу ее безопасный мирок. Боялась к тому же не справиться с ее рыданиями – а то, что за слоями одеял именно они, я не сомневалась. Я потопталась возле нее какое-то время, как вдруг из-под самой толщи одеял слабо брызнуло светом телефона. Не спит! Легонько тронув сугроб подушки, я тихо позвала ее. Она резко откинула с себя одеяла, под которыми почему-то продолжала лежать дискотечно одетой. В руке у нее был телефон, светившийся чатом, от которого я быстро отвела глаза.
Наконец я мотнула головой в сторону крылечка, мол, постоим немного? Давай.
Говорить о случившемся она не хотела. Это понятно, избегающий тип. Наверное, лет через десять поговорит – за пять тысяч рублей в час. Или сколько там с учетом инфляции. Вместо этого Юля, поднявшись на цыпочки, обняла меня и сказала тихо-тихо, зло и радостно: «Здорово ты ее сегодня». Я обняла ее в ответ, аккуратно и бережно. В тот момент она показалась мне фарфорово-хрупкой. Я попыталась было объяснить, что в моей выходке было мало хорошего, про неумение справиться с эмоциями, про непедагогичность поступка, про то, что я была не права. Но не стала. Не хотелось врать.
