Не сообщить ей новость первой я имела неосторожность лишь однажды – когда отец отдал мне свой дряхлый Ford, ремонт которого впоследствии здорово истощил мои стипендиальные накопления. На нем я, счастливая, повезла кататься нашу компанию общажных ребят, и компания эта была настолько многочисленна и несовместима с габаритами машины, что та, бедная, просела задом почти до земли и едва ли им не шкрябала. Так мы и колесили по району, орали МакSим и Joy Division, высовывались в окна, особо бесстрашные даже залезли на крышу.
Веселье, не засвидетельствованное в соцсетях,– никакое не веселье, это известный факт. Так подумали многие участники автомобильной феерии, на чьи радостные сториз Люська моментально отреагировала. За считаные секунды она сбежала с важного свидания, после чего истерично распекала меня при всех – за то, что дерзнула ей ничего не сообщить. «Почему? Как ты могла?»– повторяла она сломанным магнитофоном, а я мямлила что-то невразумительное, бессмысленное. Ответ был прост: не сказала, потому что не хотела своим успехом ее – ну, да – огорчить. Сама не замечая того, я стала заискивающей, робкой, обесценивающей все хорошее, происходящее со мной. Ни один вопрос, адресованный ей, не обходился без суетливых оправданий. Я боялась ее подколок, боялась разозлить ее лишним уточнением, боялась ее зубоскальства. Фрейлина, прислужница, придаток, скрытый огромной тенью,– в нашей дружбе (?) я чувствовала себя именно так. Мое существование по сравнению с ее казалось вынужденным, серым, блеклым, лишенным яркости и смысла.
С момента нашего воссоединения прошло больше полугода, но мне было все так же неловко находиться с ней наедине. Наша и без того хлипкая, как бумага для самокруток, связь истончилась, это едва ли можно было назвать отношениями, нет, скорее – бессодержательное, словно выдохшаяся газировка, общение. Нам часто было не о чем говорить. То есть говорить-то на самом деле было много о чем, но никто не решался. Боялись разрушить держащееся на соплях перемирие. Мне было отчетливо видно, что за Люсиным пересказом институтских сплетен и праздной болтовней прятались главные смыслы. Просто она перестала видеть во мне конфидентку, и я платила ей взаимностью. Мы подсознательно избегали встреч тет-а-тет, все время разбавляя нас кем-то еще. Будто чужое общество не давало разговорам выйти на тонкий лед. В компании других тем временем все становилось совершенно иначе. С присоединением к нашему тандему другого человека Люся заметно веселела, бодрела. Она упоминала о фильмах и книгах, никогда не упоминаемых наедине. На вечеринках то и дело рассказывала истории, которые я слышала впервые. Или делилась мнением по разным вопросам – жарко, экспрессивно, короче говоря, так, что сразу был заметен Люсин к ним интерес, отчего-то демонстрируемый при всех, но не при мне. «Какие планы на майские?»– спрашивала я, а Люся в ответ лишь пожимала плечами и отвечала своей любимой фразой: «Ой, не знаю, не хочу коммититься». Стоит ли говорить, что, когда вопрос задавался кем угодно, кроме меня, она отрицала любое наличие планов и с готовностью пожарного срывалась в любые далекие дали.
В наших новых, мутировавших после ссоры отношениях Люсино мнение стало иметь для меня особый, космический характер. Обсессия ее личностью росла обратно пропорционально скукоживающейся уверенности в себе. Желание все о ней знать и не упускать ее из виду билось о страх услышать очередное подтверждение любого ее маломальского успеха. Рядовая пятерка, красивое селфи, вовремя произнесенная шутка и даже смешной, снискавший овацию эмодзи телеграмный стикер вызывали во мне страшную зависть и недовольство собой; мне казалось, что я постоянно проигрываю ей в каком-то соревновании, очевидно мною же и выдуманном.
Я продолжала держаться за свои обиды, а они – кирпич к кирпичу – выстраивались в огромную, глухую стену недоверия. Потому в то время любая мелочь имела для меня гигантское значение и выбивала из колеи. Мне без конца хотелось угадать ее настроение. Почему односложно отвечает мне, а в общих чатах строчит простыни текста? Почему над Настиной картинкой она посмеялась вот так —)))))))))))))))))))))), а над моей вот так —))? Почему длинно, но подозрительно быстро ответила на вопрос «как дела»? Явно переслала мне сообщение, написанное для кого-то другого.
Помню, как-то раз на истжуре наш декан объявлял оценки за курсовые – объявлял по алфавиту, от А до Я. На Люське он почему-то остановился, спросив:
–А кто у нас тут Лаврецкая?
–Я,– ответила Люся дрожащим голосом, явно предвкушая публичную порку за сорванный дедлайн.
–Хорошая фамилия для большого журналистского будущего,– сказал декан и продолжил зачитывать оценки.
Люська зарделась: она всю жизнь мечтала о славе и величии. Или хотя бы просто о признании. И, в отличие от меня, ни от кого этого не скрывала. Я, кажется, тогда даже позеленела от зависти. В тот момент у меня не было ни малейшего сомнения в том, что большая будущность в журналистике определяется именно звучной фамилией и ничем другим.
Однажды мне надоело. И я решила вопрос по-взрослому. То есть отключив ее появление в своих соцсетях. Удалила из упоминаний всех лент, прошла сложнейший квест «больше не показывать контент от этого пользователя» исделала так, что вечно мерцающее окошечко Люсиных сторис для меня погасло. Иногда она набрасывалась на меня с расспросами: «Ты что, не смотрела мой эфир?! А почему ты не лайкнула мой последний пост?» На что я равнодушно пожимала плечами и говорила: «Я не сижу в соцсетях, там неинтересно». Врала, разумеется. Решение, задуманное с целью экономии эмоциональных ресурсов, в итоге не возымело никакого эффекта. Я продолжала ежедневно заходить на ее странички, боясь оставить след в виде нечаянного лайка,– короче, делала все то, что делают девчонки, когда сталкерят парней.
Дихотомия проявлялась и в том, что любые обновления в ее жизни навевали на меня тоску, а их отсутствие – тревогу. Все время казалось, что она занимается чем-то ужасно интересным и важным, но не рассказывает об этом мне. Когда в общий чат нашей комнаты Люся бросала что-то вроде: «Сегодня не ждите, буду поздно», меня раздирало от любопытства. Почему? С кем она? Что делает?
Я всегда с трепетом открывала ее сообщения, ожидая от них какого-то убийственного содержимого. И, едва завидев ее аватарку на экране, рвалась читать, как не рвалась в переписки с очередным кавалером. Наши беседы (надо сказать, с обеих сторон) нередко выглядели так:
«привет! пойдем сегодня поделаем такое-то?»
«не могу, я занята».
«чем?»
«кое-чем. неважно».
«)».
И каждый божий день я вела таблицу сравнений: водной графе – я, в другой – она. Любое ее достижение, бившее прямиком в мой невроз, немедленно туда заносилось. Вот я, с невнятной водянистой внешностью, не вызывающая у прохожего ни малейшего внимания, напряжения взгляда или оборота вслед. Вот она, даже с грязной головой способная влюбить в себя весь трамвай. Вот я и мои осторожные, скучные пятерочные эссе, написанные по хорошему шаблону, увешанные цитатами, с выведенной в финале моралью и геометрической композицией, в которой, как и учили, словам тесно, а мыслям просторно. Вот она и ее бунтарские, амбициозные, невыверенные, щербатые, с заделом на гениальность, сданные сильно позже дедлайна. Люсины шутки тонули в залпах смеха, мои часто встречали деликатным покашливанием. Люся всегда все доводила до конца, через силу и ложась трупом, чем очень гордилась. Я постоянно начинала что-то новое и бросала, пасуя при малейшей трудности. Когда Люся влетала в вагон метро, оказавшийся пустым в час пик не по воле чуда, а по воле уснувшего там вонючего бомжа, она, не стесняясь, вставала и уходила в соседний. А я стеснялась и оставалась на месте, своим сидением показывая остальным пассажирам, мол, так и задумано. Люся моментально становилась своей в любой, даже самой снобской компании, мастерски мимикрируя. Даже случайно впечатавшись во входную дверь, обманутая кристальной прозрачностью стекла, она умела выйти из ситуации блистательно, сыронизировав над собой и тут же переведя разговор в другое русло. Я же все время отмалчивалась в ее тени и отвечала односложно, только когда обращались с вопросом непосредственно ко мне. Люся приходила в гости с большим опозданием, когда веселье уже хорошенько разошлось, и все равно умудрялась занять самое козырное место, подсаживаясь к самым интересным, красивым и ярким. Я всегда приезжала к оговоренному часу и оттого отбывала наказание начала вечеринки – из чувства долга и эмпатии к виновнику торжества. Люся тратила деньги, будто каждый раз – последний, не помнила день стипендии, никогда не унижалась до клянчания у родителей скромных трех тысяч: маленькие шабашки сами просились ей в руки. Я не позволяла себе лишнего, откладывала на черный день, как всю жизнь делал отец, и все равно едва сводила концы с концами. У Люси была тысяча подруг и подружек, друзей и дружков, приятелей и товарок, хахалей и ебарей. У меня, кроме нее,– никого. Люся знала все – светские и общажные сплетни, по какому фильму важно иметь мнение прямо сейчас, грехи и уязвимости преподавателей, сколько муки класть в бешамель, чем чистить кроссовки, кто с кем спит и насколько это серьезно. На ее месте я бы завела какой-нибудь анонимный канал, став факультетской версией Gossip girl. Но я ничего не знала и на ее месте я не была. Мое место было далеко-далеко, где-то в арьергарде.
