Через минуту тридцать изрубленных стрельцов лежали на дороге и опушке сосняка. Прислонившись спиною к сосне сидел пузатый офицер, из расколотого почти надвое черепа кровь залила ему лицо и грудь. Рядом дрожал как осиновый лист Агриппушка, каким-то чудом оставшийся в живых.
—Пощади-и-и!— взмолился он, глядя на приближающегося Бакана, достающего длинный нож.
Бакан ничего не говоря, словно барану перерезал ему горло и вытер нож о его кафтан, после чего обернулся к Филиппу с широкой улыбкой.
—Ну ты просто зверь, братан,— сказал ему Завадский, разводя руки в стороны.
Они обнялись и похлопали друг друга по спине.
—Сказывают деяния твои с цинами идут в гору?— спросил Бакан и, привлеченный грохотом повернул голову направо. Оттуда в низину спускался обоз с настоящим товаром из семидесяти подвод, возглавляемый Акимом.
—Да, дела идут хорошо,— согласился Филипп,— а с твоей помощью пойдут еще лучше. Ты ведь готов к большим делам?
—С самого рождения.
Филипп одобрительно кивнул.
—Еже делать буде с мертвяками? Отволочити в лес?
—Нет. Оставим послание тем, кто еще не понял, что времена меняются.
Бакан растянул губы в улыбке.
* * *
Много времени для дум дает русская дорога — день за днем, неделя за неделей. Филипп почти не спал и все думал, пока на распутье не попрощался с братьями. Основная колонна во главе с Акимом, сотней наемных рабочих, под охраной тунгусов, сопровождавших обоз, выросший в ходе попутной перепродажи на три сотни подвод направились в Храм Солнца, а путь Филиппа лежал в Красноярск, где в статусе воеводы доживал последние денечки Мартемьян Захарович.
С тех пор, как Красноярский уезд передали в управление Енисейскому разряду, ходили слухи, что уездным красноярским воеводой правитель Енисейского разряда поставит своего человека. В общем-то и без слухов это было логично. Но пока они пировали со старым другом-воеводой — пили хлебную водочку под звуки рожков и балалаек. На радостях охочий до всяческих услад Мартемьян даже раскурил табаку с опиумом, после чего плясал с девками целый час. Действовал он на него странно. Визгу, шуму и смеху стояло на три версты кругом.
Сутки отдыхали они, Мартемьян Захарович радовался богатым подаркам, новому жалованью, но больше всего — оглушительному успеху Филиппа в Урге. Глубокой ночью, когда оба были уже мертвецки пьяны, они стояли на восточном острожном мосту, смотрели в ночную тайгу, как когда-то в отвоеванном ими Причулымском остроге.
—Сукин ты сын, Филипп,— говорил Мартемьян Захарович заплетающимся языком, расплескивая вино из кружки,— я скажу тебе как на духу, умней тебя дьявола, я никого не встречал!
Наутро Мартемьян Захарович выглядел бодрым как умел выглядеть после пьянки только он. У Филиппа еще кружилась голова, он пил полюбившийся ему китайский улун с хвойным запахом, от которого ему становилось лучше.
—Пришло время поговорить о делах, братец,— сказал он, присаживаясь рядом с Завадским.
Филипп бросил на него взгляд.
—Су верно с Истомой ты угадал. Дондеже в прошлую годину на почетное место помершего от зубной боли енисейского дьяка прислали с Сибирского приказу нового боярина, а вкупе стрелецкого полковника Василия Харю, при овом чужеяд карась некий Авдей Гузнов, полуполковник. Сведалось, Гузнов тот хаживал в Крымские походы…
—Ага.
—И бывати он в те крымские годины у Истомы десятником. Нраву он лихого, разбои поставил на поток, деянится дерзко. Уже дважды горел, подменив ясачную пушнину с государева обоза на драную, да посек до смерти какого-то польского писаря, а все яко с гуся вода.
—Значит спелись черти?
—Худо, братец, в том еже разъезды Гузнова кроют все пути в Красноярск и ниже до Причулымья. Покамест Истома грабит наш уезд и тебя, его разъезды убирают всех жалобщиков да челобитчиков. Посем свой человек сидит у него в приказной избе Енисейска.
—Значит пришло время и нам наведаться туда.
—Хочешь перекупить полковника?
—Не-ет,— протянул Филипп,— нам надо убивать сразу двух зайцев.
—Воеводу?— удивился приказчик.
—Что слышно о нем?
—Су, ведомо вмале. Окольничий. Воевал при царском воеводе с разинцами. Хотя и богат, ин сказывают лихоимец преогромный, обаче никто не видывал, яко он поборничает. А вот еже хитер яко черт — весно. Чудно токмо, сказывают боле добра любитель он богобоязненный храмов и церквей. Наказал в коегаждо остроге, совсельно малые выстроить по трехкупольному храму.
—Да?— заинтересовался Филипп.
—Сам же по полдни бывает не вылезает из храма, ни даже самолично кануны на клыросе петь охотник.
—Сумеешь организовать встречу?
—Да сие, братец, деяние вовсе несложное. Уж давно зазывает он меня в Енисейск.
—Зачем это?
—Яко зачем? Еже бо он самолично снял меня с воеводства. Да все тяну я под разными изветами… То дескать дороги размыло, то Енисей льдом не окреп… Ин стало быть едем?
В горницу вошла упитанная девица, поставила на стол кувшин квасу. Оба смотрели на нее, а потом Мартьемьян вдруг ухватил ее за задницу. Девица с визгом отскочила, а воевода захохотал.
—Да, едем,— сказал Филипп,— но сначала мы кое-что сделаем. Есть тут у тебя грамотные архитекторы?
Мартемьян Захарович округлил глаза.
—Хто?
* * *
Енисейский воевода Михаил Игнатьевич — не в пример бывшему Томскому коллеге был человеком по-настоящему влиятельным, причем не только в Сибири. Почти все Енисейские воеводы — самого крупного до петровских реформ сибирского разряда были наизнатнейшего происхождения и высочайше титулованы — бояре, окольничие, постельничие, происходили из древнейших родов какого-нибудь Аскольда или Венцеслава, который постирал онучи князю Владимиру в десятом веке или подал кружку молока и пряник в форме лошадки малолетнему сыну Рогнеды Рогволодовны. И имели за плечами серьезный послужной список — как правило, военное прошлое или активное участие в подавлении бунтов. Михаил Игнатьевич тоже обладал всеми этими титулами и заслугами, и роду был древнего и знатного — шедшего от брата какого-то чеха из Священной Римской империи, который привез в Москву невесту Василия Первого в четырнадцатом веке.
Михаил Игнатьевич был крупен, грузен, богат и умел скрывать ненавязчивым простодушием доброго правителя свой цепкий расчетливый ум. Если бы не Строгановы, его можно было назвать самым влиятельным человеком в Сибири. Он близко знал покойного царя и не стремился сближаться с новым, быстро смекнув какой он из себя и понимая, что для этого нужен более тонкий подход.
В сию минуту мрачного ноябрьского черностопа вальяжно вышел он из трехэтажных хором Енисейского острога, ступая золоченными сафьяновыми сапожками по обитым коврами подмостям, которые уложили перед ним чтобы воевода не ходил по лужам. Одной же с ним скоростью двигалась окружавшая его свита и рынды. Воевода то и дело останавливался, указывал на кого-нибудь пальцем — то на попа, вышедшего из духовенской избы, то на нижнего дьяка по хлебным делам, то на церковный купол, который мастерили длинноволосые шарлатаны, выписанные им из Суздали. И всех он знал по имени, и до всего имел дело, давал указания на ходу, тыча пальцем то в одно брюхо, то в другое. Утопая в лужах, сразу два писаря с подвесными чернильницами на боку, спешно скрипели перьями, записывая его устные наказы. Словом, настоящим начальником был Михаил Игнатьевич, да к тому же уважаемым. Умел иногда и пошутить и сыграть в правителя радеющего о простом люде, приказав, например выдать новые сапоги встреченному им босому крестьянину или потрепать за щеку супругу мелкого торговца-баранщика.
