—Годе товар!— закричал он, не заметив даже, что перешел на местный говор,— нигде такого не сымаете!
Китайцы зло вертели головами, что-то кричали, махали на них руками.
На помощь пришел Аким — выскочив на пристань, он пустился в пляс с мешком, нахваливая товар. Несколько китайцев заулыбались, среди них оказался купец — он дернул подбородком со своей тощей бороденкой — дескать что там?
Аким и Филипп стали наперебой говорить, но китаец понял, что быстрее будет самому посмотреть, сказал что-то помощникам, те накинули на пристань узкую доску.
Филипп с Акимом зашли по ней. Открыли мешки. Увидев табак китаец разозлился, поскольку сам им торговал, закричал и замахал руками — очевидно, чтобы шли вон.
Поскольку русской речи они совсем не понимали, Филипп перешел на язык жестов — изобразил будто взял щепотку табаку, поднес к лицу и протянул руку к небу двигая пальцами, как индийский колдун.
—Якого зелью, нехристи, вы жизнью не куривали!— эмоционально добавил Аким.
Купец все махал руками, а другой совсем молодой китаец, подошел вдруг с трубочкой, сказал что-то. Филипп раскрыл перед ним мешок, тот ухватил добрую щепоть, ловко набил ею свою трубку, чиркнул огнивом, раскурил. Все притихли — и китайцы и братья на берегу, Завадский с жадностью глядел на китайца. Сначала ничего не происходило — он медленно и глубоко затянулся, а потом время словно замедлилось. Лицо китайца вытянулось, глаза стали огромными. Он развел руки в стороны и, подняв лицо к небу, замер будто в трансе.
Китайцы что-то спросили у него, но он поднял палец вверх, сделал еще одну затяжку и снова разведя руками стал медленно кружиться вокруг себя. Не было сомнений — его охватил экстаз.
—Ох-хо-хо-хо-хо-хо-о-о-о-о!— протянул он, подняв трубку и что-то добавил глубоким, грудным голосом человека, перешедшего на другой жизненный ритм.
После его слов, сразу три китайца подскочили с трубками.
—Да,— сказал Филипп, открывая перед ними мешок и повторял, не находя других слов, глядя как руки хватают табак и суют его в трубки,— да… да…
Шесть больших мешков чая и столько же лакированных ящиков с шелковыми тканями стояли на берегу. Братья глядели вслед уплывающей джонке. Всего пять минут им потребовалось, чтобы ответить на единственный вопрос китайцев — сколько такого зелья они могут привезти еще.
—Сколько захотите,— ответил Завадский.
—Урга,— сообщил ему китаец и в отличие от других услышанных от цинов слов Филипп знал, что значит это. В семнадцатом веке так называли столицу Монголии.
* * *
В Храме Солнца Завадского ждали сплошные разочарования. Азарт разбился о глухую стену неприятия. Энтузиазм сгорел в тихом саботаже. На его стороне были бойцы, но старцы восприняли в штыки идею выращивать вместо хлеба «какие-то поганые цветы». Хлеб был надежен. Он не давал богатства, но кормил общину, а продажа его излишков позволяла без относительной нужды провести целый год. Эта страсть к затворничеству и страх перемен сейчас бесили Филиппа. Они не понимали, что отсутствие развития — значит нет новым людям, нет росту влияния и усилению безопасности, а значит риск сгореть, пасть от первого же набега более-менее вооруженных кочевников, джунгаров или какого-нибудь Истомы. Нет, старцы не думали об этом, все их «спасение» от подобных напастей — побег, молитва или огнеопальное причастие. И все же они были влиятельны, старцы умели пустить яд сомнения в умы обителей Храма Солнца, и они большие искусники делать это исподволь, чем и воспользовались в его отсутствие. Пока они подначивали людей только занять свою позицию: хлеб — основа выживания. Все остальное — риск и ненужное беспокойство, и многие верили. За ними нужен был глаз да глаз.
Филипп острым чутьем моментально уловил эти настроения. Со скорбными лицами старцы слушали слова Завадского на собрании о том, что следует готовить к посевной в пять раз больше полей, но отнюдь не ради хлеба. Хлеба на этот раз они засеют немного, только для нужд общины. Серапион, тоже имевший хорошее чутье, в отличие других старцев, изображал участие, но Завадский ему не верил и потому после собрания заявился с Антоном и Данилой к нему домой и прямо спросил: на чьей он стороне.
Серапиону не нужно было объяснять дважды и разжевывать очевидное. Увидев настрой Филиппа, он все понял. Этого заряда хватит накрутить старцам хвосты. Серапион повлияет на них, приглушит на время крысиную грызню. Но только на время — пока есть чем кормить людей. Филипп победит, если исполнит задуманное, но увы — хорошими новостями не пахло и на основном фронте — все посланные гонцы вернулись ни с чем. Никто не сумел отыскать семян «сонного» мака. Его выращивали киргизы где-то в окрестностях озера Иссык-Куль, а также севернее и в Джунгарском ханстве, но русские караваны туда не ходили, а соваться самим — самоубийственно.
Последняя надежда прибыла в ноябре. Люди Мартемьяна Захаровича доставили из томского острога плененного барабинского купца Фейзуллу вкупе с плохими новостями — Истома истребовал до конца месяца погасить накопившийся долг, а за освобожденного купца уплатить ему пятьсот соболей, в противном случае обещал «досталь скороспешно больших неприятностей».
Филипп поморщился, а стоявший тут же со связанными впереди руками Фейзулла, флегматично, приподняв брови, поинтересовался:
—Я так дорого стою?
—Не обольщайся,— хлопнул его по плечу Данила,— еже просто кое-кто приборзел.
Филипп поднялся из-за дубового стола, подошел к пленному татарину. Тот, несмотря на рваную одежду держался не без гордости — таил в умных глазах высокомерие — дескать, да, мне не повезло, я в вашей воле, но все вы отребье и пальца моего не стоите. Он был худ, смугл, нос имел с горбинкой, полные кривоватые восточные губы, тонкую бородку и чем-то походил на араба. Лет ему было примерно от сорока до пятидесяти.
Завадский внимательно оглядел его и спросил:
—Так ты купец или вор?
—Не разумею о чем ты толкуешь.
—В Маковске ты торговал ворованными шкурами.
—Думай, как знаешь.
Филипп улыбнулся.
—Говорят, твой отец из джунгаров, мать похищенная киргизка, а сам ты называешь себя татарином. Почему?
—Еже бы разом у всех воровати,— усмехнулся Антон.
Фейзулла высокомерно глянул на Антона. Это отметил Филипп — татарину явно не нравилось когда его обвиняли в воровстве.
—Кто ты, еже бо оправдываться пред тобою?— спросил он пытаясь придать голосу нахальности, но вышло не очень убедительно — барабинец поднял взгляд и тут же его опустил.
Филипп развел руками.
—Разве же я тебя в чем-то обвиняю? Я просто хочу знать — могу ли доверять тебе.
—Доверять?
—Именно. Так что ты скажешь?
Фейзулла устало хмыкнул.
—Я поне пытаюсь заработать себе в мале на жизнь.
