Истома сделал знак глазами куда-то наверх и лезвие слегка погрузилось в шею. Завадский почувствовал сладко-жгучую боль, теплая струйка потекла по шее и ниже под бушлат и рубаху по ложбинке между грудными мышцами.
—Ты упрекнул меня будто позабыл я о том, еже сделал ты для меня. Обаче винись ведать еже година [время] зде ныне не будет прежней. И нам ижей — дом и мы зде домовиты [хозяева]. Аки [если] ты встал на сторону наших ворогов, то бысти тебе ворогом единако [также]. Хочешь моей возблагодарности — вот она тебе!— Истома щелкнул пальцами, легко поднимаясь на ноги.
Лезвие убрали с шеи Завадского. Он тотчас приложил руку к раненой шее и тоже поднялся. Отняв руку, Филипп поглядел — вся ладонь в крови.
—Бери своих людей и уходи прочь из Томской земли. Понеже [поскольку] в другой раз я отсекну тебе голову.
—Ты ничего не знаешь.
—Негли [может быть] — вашей мышиной возни. Но большие алкания [желания] твои — тайна невеликая.— Сказал Истома, заложив руки за спину.— Обаче я не хочу ни смерти твоей, ни войны с тобой.
Сам безоружный, но в окружении молчаливых вооруженных головорезов он выглядел зловеще.
Завадский достал платок, приложил к шее и двинулся на толпу.
—Ты ошибаешься,— произнес он, проходя мимо Истомы.
—Егда стань нашим братом!— крикнул Истома, оборачиваясь.
Завадский остановился перед расступившейся толпой, оглянулся.
—То есть твоим слугой?
Истома подошел к нему, глядя в глаза.
—Слуга ты ныне. А братьев я не убиваю.
—Вранье! Ты мыслишь как они и потому проиграешь. Только гораздо быстрее, потому что у тебя меньше опыта и мозгов.
Истома прищурил глаза.
—Единаче обучил ты меня верно. Стрекалом по вые и всему конец, всему еже ты сице долго строил. Это ты разумеешь?
—Этому ты учишь своих людей?
Проницательный взгляд Истомы тронуло удивление.
—А за что идут на смерть твои люди?
—Спроси у них сам.
—Уже. Ты сказывал, еже они твои братья, обаче они зовут тебя спасителем.
—И настоящий спаситель прежде сам пошел на смерть.
Истома растерянно посмотрел в сторону. Оборотная сторона его выразительного лица — почти детская искренность в отображении всех эмоций.
—Что, ты уже чувствуешь его?— усмехнулся Завадский.— Вбил поди себе в голову, что снизошла какая-то благодать от него? Не обманывай себя: ты сможешь разворотить многое, если тебе хватит ума, но если ты уже боишься — ты обречен.
—И как не бояться?
—Я говорил тебе.
—Ложь!
—Не я даю себе имена.
* * *
Карамацкий был пьян одним из самых зловещих своих видов опьянения, при котором он выглядел абсолютно трезвым, а хмель становился ядерным топливом его неисчерпаемой ярости, готовой выплеснуться в самый неожиданный момент. Он сидел за столом, подперев кулаком подбородок, наливаясь тяжкими паранойяльными думами. Думалось помимо прочего ему о том, как хорошо было бы выкопать труп Бутакова, и рубить его топором или мотыгой, а после сжечь его останки под произнесенную архимандритом Варлаамом анафему. Но еще более хотелось ему рвать воеводу, он собственными руками разорвал бы его мерзкую рожу, но увы: прощаться с воеводой — прощаться с разрядом. Разрядных воевод назначает царь и смерть Дурново, даже случайная или по причине болезни означала прибытие в острог нового воеводы, который вряд ли окажется таким же трусливым и мягкотелым, как Дурново, позволявшим вертеть собою словно куклой, да к тому же без нового полковника. Хотя кукла-то куклой, а поди ж ты, чего устроила! Не доглядел, Осип Тимофеевич! Ну ничего, зажмет он теперь эту паскуду в ежовых рукавицах, запрет в коморе, чтобы только под нужными фигурами закорючки ставила. Да и в монастыре пора бы порядок навести, распоясались там вольнодумцы да советчики, прикрываясь служением господнем. Небось тот старый полоскун Варлаам и науськал воеводу. Ох, дел сколько! А монастырь зело богат — пашенных земель и крестьян вровень с разрядными, к этому ружа, денежное и хлебное содержание, да крупнейший рыбный промысел в Сибири. Весь разряд рыбой кормят, в Тобольск продают. Хороши чернецы! Пора бы и на сию кормушку своего человека усадить.
Карамацкий посмотрел на племянника, которого последнее время решил учить жизни. Можа ему поручить? Всяко лучше просьбы его о месте Скороходова. Столь открытое кумовство подлинной власти только бы навредило, а тут — простор. Да и Варлаама прижать — дело несложное, как раз для Степана.
Все эти обрывочные, незавершенные думы перескакивались с осколками желаний, фрагментами приятных воспоминаний о расправах, новыми заботами об отложенных прежде делах вроде полыхающих вокруг Томска бунтах и отсутствия вестей от Пафнутия. Мысленный круговорот прервал слуга, доложивший о прибытии Артемьева.
Карамацкий встал, ко всеобщему удивлению молча обнял вошедшего бульдожьелицего своего заместителя, затем также молча до краев наполнил серебряную чарку хлебного и протянул ему.
Артемьев залпом осушил поданную Карамацким чарку, браво крякнул, отер усы тыльной стороной ладони и стал докладывать о розыскных делах и проведенных дознаниях. Было схвачено уже пару десятков бунтовщиков, но сведения которые давали они на пытках и даже на очных ставках рисовали довольно странную общую картину. Один бунтовщик указывал зачинщиком какого-то мелкого целовальника из Ондатрова, другой простого холопа или казака, третий божился, что зачинщик — десятник Маковского острога из сотни есаула Копыто и все названные руководили мелкими отрядами, будто сами по себе, и восстания те происходили стихийно.
—Обаче не верую я в это, Осип Тимофеевич,— высказал по окончании доклада свое мнение Артемьев,— кто-то стоит за ними, и смутьян овый не такожде прост.
—А елико Бутаков со Скороходовым и заварили, коль промеж них даже казаки имеются, а топервы вдосталь по привычке, учуяли слабую руку? Ин как бы ни то было, прежде надо дать понять людям, еже нужа в разряде по-прежнему сильна. Казни на площадях всех бунтарей, дабы все видели еже буде с коегаждым, овый смеет мутить воду. Ныне нам много надо справити. Ничего, Олег Павлинович, разберем со всеми.
Артемьев кивнул.
Карамацкий тем временем поглядел в сторону и грозно улыбнулся.
—Нет, ин боло [ведь] кто мог подумати. Скороходов! Дозде [до сих пор] в голове не складучися!— воскликнул он, хлопнув по колену.
Захмелевший от полной чарки Артемьев подошел к сидевшему боком у стола Карамацкому, произнес ласково-уважительно:
—Брось ты кручиниться да терзать себя, Осип Тимофеевич, иже он убо присно на тебя смотрел косо. Поди и сплетни распускал за твоею спиною, себе годные.
Карамацкий поднял на Артемьева взгляд, умасленный сиюминутным порывом любви к собутыльнику. Тут впервые заметно стало, что он пьян — голова Карамацкого слегка покачивалась, глаза будто плавали в пространстве.
