—Змею ты пригрел у себя на груди,— влилось в ухо.
—Имя!— закричал Карамацкий, вскакивая.— Назови мне его!
Шаман перестал каркать, зато стал извиваться, издавая прежние — обезьяньи звуки.
—Еже… еже он сказал?— обернулся Карамацкий к азиату.
—Он сказал, что ему срочно нужно хлебного вина и яблочных пряников, а также двух девок.
—Да нет же! Имя! Он назвал имя?!
Азиат печально развел руками.
—Увы, Лан Хуи уже ушла.
* * *
Вечер перешел в ночь. Непривычно трезвый в это время Карамацкий сидел в кресле во главе трапезного стола, крутил ус и все щурился, глядя перед собой. На другом краю стола сидел Степан Ардоньев, неслышно пил из блюдца новомодный цинский чай и ел варенье, глядя на дядю, страшась издать хотя бы малейший звук. Периодически Карамацкий сжимал крепкий кулак, на всех пальцах которого были перстни с разноцветными каменьями. Не одно лицо разбили эти каменья. Степан с ужасом засмотрелся на дядин кулак и кусок калача застрял у него в горле.
За оконцем вдруг разорвали ночную тишь крики, конский топот, скрип ворот. Карамацкий узнал приказные голоса верных рындарей своих Афанасия и Пахома.
В дверь трапезной вскоре постучали, следом просунулось преданное лицо Гришки.
—Осип Тимофеевич, к тебе полуполковник Ермилов пожалувати со своим десятником из ясачного отряду. Сказывает вести зело важные, ни даже будить тебя просил.
—Зови сюды!
Вошедший Ермилов был слегка возбужден, он втолкнул впереди себя казацкого десятника Филатова из своей сотни. Казак поклонился в пол и Карамацкий заметил, что тот держит в руке охапку соболиных шкур.
—Прости еже обеспокоил тебя, Осип Тимофеевич, ин вести зело серьезные.— Сказал Ермилов.
Карамацкий кивнул.
—Сказывай!— приказал Ермилов Филатову.
—Давеча ездил я со своим отрядом за ясаком к остякским селькупам за Кеть, Осип Тимофеевич,— быстро волнуясь заговорил казак,— завсегда-то у них худо — либо недобор либо дрянь вшивая белка вместо годе рухляди, а ныне выдали отборных соболей цельными связками. Я-су пригляделся, ин обомлел, видал ты?
Казак протянул ему соболей.
—Что такое?— нахмурился Карамацкий вставая и беря в руки связку.
—Насечки, Осип Тимофеевич,— пояснил Ермилов, показывая на аккуратные треугольные надрезы, сделанные с краю на соболиных шкурах.
—Токмо такие насечки наздает Егупов,— сказал Филатов,— во еже не было путаниц в ясачных избах яко отряда рухлядь.
Карамацкий поднял на Ермилова сумрачный взгляд.
—Это же тот…
—Тот и есть, Осип Тимофеевич, отряд Егупова весь вырезан, ясак похищен и вот он иде.
—Селькупы?— недоверчиво прищурился Карамацкий.
—Ин и я не уверил,— спешно заговорил казак,— Осип Тимофеевич, у них и оружия-то нет, разве палки да каменья! Схватил я ихнего Исымбайку, палаш к горлу — сказывай, говорю, тать, откель добро с государевой печатью! Тот со страху глазенками мыргает. Дознался! Накануне явились к ним два человека, назвались вольными охотниками, токмо одеты по-нашему, по-казачьи и стали селькупам за треть цены соболя продавать. Ну те не будь дураки да обменяли.
—Дознался еже овые были?
—Дознался, Осип Тимофеевич, один назывался Акимом, а второй Матвеем Терпугой.
—Матвей Терпуга — казак нашего полка из сотни есаула Скороходова.— Пояснил Ермилов.
Карамацкий прищурился.
—Где он сейчас?
—Пропал в былую пятницу и дозде числится в беглых.
Карамацкий сжал зубы.
—Скороходова человек?
—Единаче.
Полковник отвернулся, подошел к окну, оскалился — не то в улыбке, не то от боли. Молодой есаул Скороходов был вторым после Ермилова самым близким ему офицером. И первым его любимчиком. А еще он был женат на дочери письменного головы и воеводского хлыща Бутакова.
«Пригрел ты змею на своей груди…»,— вспомнил Карамацкий слова азиата и поглядел на свое отражение в черном окне.
Глава 23
В тонущей посреди леса заснеженной избушке с двумя оконцами — только печка да короткая лавка у стены. На лавке теснились трое и молча с легким недоумением взирали на четвертого, самого молодого из них, который приотворил крохотное слюдяное оконце и смахнув наметенный снег с подоконника напряженно вглядывался в петляющий меж сосен санный путь.
Сидевший на лавке посередине — востроликий немолодой купец Пеликан в заячьей шубе кашлянул и произнес негромко:
—Уж въяве, Истомушка, еж достальные непригрядучи. Помнят все твою истьбушку. Не зане [поэтому] зде их нет, обаче сам убо ведаешь посему. Сказывай — еже тебе от нас, стариков, надобе?
Стоявший у окна Истома поджал губы, еще раз глянул на смурнеющий в золоте заходящего солнца лес, затем закрыл окошко, оглядел троицу и улыбнулся — будто сделал усилие над собой.
—Ин ладно!— оживленно воскликнул он, выходя на центр избы.— Не такожде и мало нас!
Троица немолодых мужчин на лавке осторожно переглянулась.
—Нас?— недоверчиво повторил сидевший с краю десятник Кроль Бобров. Ему было под шестьдесят и на службе у есаула Скороходова, который был в два с половиной раза его моложе, приходилось ему уже тяжеловато. Когда-то Бобров был бравым казаком, участвовал в походах, хаживал с Похабовыми на Байкал, за Енисей и в Цинскую империю и даже подавал надежды на подъесаула, а теперь только опыт и сохранившаяся еще природная стать позволяли не прозябать ему в худой томской богадельне.
—Вонмите [слушайте], братья!— воскликнул Истома, отчего троица снова настороженно переглянулась.— Вы помните сию избу и ведаете еже строил ее мой отец. Яко и я он быти боярским сыном, но жил зде простым крестьянином. Вы помните его!
—Помним, Истомушка, помним, во-то же ты хочешь зане не уразумеем.
—А ежели помните, стало быть помните, елма сюда пришли и вы! Помните еже искали? И что обрели? Станете сказывать коегаждый на свой лад — кто искал воли от боярской нужи, кто богатства, ин ведаете, еже все сие — блядословие. Истинно манила вас свобода и токмо зде вы ее обрели. И зде же вы отдали ее презорникам [высокомерным ублюдкам]. Я ведаю о сем, понеже [поскольку] помню яко отец отдавал ее. Он умер, егда закончил ее всю, а не от хвори понеже уразумел, еже не сумеет боле братися.
—Глуп ты, Истома, ежели удумал зазорить нас овым.— Проговорил сидевший на другом краю лавки посадский короткошеий целовальник Борис Мандрагорович Шелкопряд по прозвищу Ерпылёнок. Когда-то в молодости он был монастырским стрельцом в Астрахани и умел одной ладонью разбивать вдребезги огромные арбузы.— Да, помним мы Василия Агафонова и тебя помним, внегда жалеючи, и пришед по зову твоему. Вот токмо зря ты сие учинил. Ведаю — боль терзает тебя, обаче ты силишься сделать ее необратной.
