—Он?— неожиданно повысив голос протянул Ермилов, и тут же понял, что зря не удержал эмоций.
—Да, пущай он едет, а ты, ступай, Афонюшка.— Карамацкий положил руку на плечо Ермилову и слегка подтолкнул к двери.
Подполковник метнул ничего не выражающий взгляд на племянника Карамацкого и вышел за дверь.
Едва он ушел, Степан состроил плаксивое лицо.
—Почто ты дяденька зазоришь [позоришь] меня перед всеми яко последнего холопа?— затянул он.
—Ну-ну, чего разгузынился,— ласково протянул Карамацкий, приобняв племянника,— видел яко он на тебя глянул, егда сказал еже ты к Ичке поедешь? Ведаешь посем?
—Большо [кажется], — оживился племянник.
—Во-то, времена ноне такие. Никому доверять нельзя.
—Даже твоему Ермилову?
—Даже ему.
—А мне?
Карамацкий улыбнулся.
—Ермилов — верный человек и добрый воин, но он всего лишь слуга. А ты моя кровь. И сим все сказано.
Племенник хотел улыбнуться, но удержался — сдвинул брови и деловито кивнул.
—У Ички не лютуй, привезешь ему вина и цинских бусов из цветного стекла, селькупы то любят, да изведай ласково, пущай все расскажет, еже сам ведает, якие слухи бродят среди дикарей про тех разбойников, а паки упроси его забрать на три дня его шамана. Силой не ничай. Скажешь особая просьба Осипа Тимофеевича. Ласков будь. Шамана скажешь вернем, одаришь его шубой и перстнем, казакам же в дороге накажи, иже шалить задумают, над шаманом смеяться — со мной дело иметь станут. Пущай везут его сюда яко важного гостя.
—Исполню, дядя. Абие людей кликну и в ночь поедем.
Спустя полчаса голый Карамацкий лежал в огромном корыте, наполненном горячей водой. Раб у печки плескал из ведер на стенки, шипели угли, клубился пар. У дверей в углу, где попрохладнее, стоял женоподобный юноша в косоворотке и замысловато гудел в рожок. Под эти однообразные звуки танцевали перед ним две обнаженные крепостные девки с ладными фигурами. А третья, обняв Карамацкого сзади, массировала его влажное волосатое пузо, временами поливая на него из ковшика с ручкой-петушком щелочную воду.
Полковник, часто подносил к губам внушительную золотую чарку с вином, но хмель не брал его — затуманенный взгляд глядел сквозь обворожительных девиц.
Вдруг он, подавшись вперед, швырнул в девок чаркой. Те с визгом разбежались и чарка угодила в лоб юноше.
—Вон!— заорал Карамацкий, вскакивая из корыта и обливая все вокруг водой.— Все вон!
Обнаженные девки, юноша и раб толкаясь побежали к выходу.
Карамацкий выбрался из корыта и чуть не поскользнулся в щелочной луже на полу.
—Гришка!— заревел он.
К предбанник тотчас ворвался перепуганный слуга, и встал как вкопанный, стараясь не глядеть на голого начальника.
—Гришка, всем стольникам и есаулам передай мой наказ: назавтра в восемь утра весь полк к осмотру. Быть буде всем! Уразумел?
—Исполню, Осип Тимофеевич!
* * *
В просторной избе сидели за столом Завадский, Данила, Бесноватый, Савка и Филин — ели яичницу с грибами, хлеб, запивали брагой. Савка травил байки — веселил себя и остальных. За окном носилась снежная круговерть, так что дальше околицы не видать ничего.
В дверь постучали, караульный впустил Акима с молодым конюхом Васькой.
—Брат Филипп,— слегка виновато заговорил Аким, отряхивая снег и ледяную крошку с бороды,— стрельцы-казачишки токмо ватагами бродят, озираются яко собаки бешны, и с гузна не подойти, беда! Шалят единаче — зело люты, холопов, простых мужиков задирают, грабят, те узрев их — врассыпную. Не токмо сманить, чаю и не заговоришь сице.
—Я тебе сказывал на кабацких дворах пасти надобе!— строго сказал Данила.
—Токмо по ним и хаживали, батюшка. Васька ниже вон в зернь сноровился, полна грошей зепь.
—Аким прав, возможно мы кое-что не учли.— Сказал Завадский.— И возможно, это нам даже на руку.
—А что же, брат, приступом брать?— спросил Данила.
—Нет, шум нам ни к чему. Нам нужен человек, которому они доверяют, который не будет для них чужаком, и который точно знает к какому стольнику приписан каждый казак и стрелец.
—Да паки овый, кому не осторожно доверять?
—То есть тот кто имеет на них обиду.
—Да иде же такого взять-то?
Филипп сощурился, глядя в печь и потирая подбородок.
—Помнишь того холопа у монастыря?
—Того, еже дерзил, аршин проглотив?
—Да. Найдите его.
* * *
На берегу Ушайки с крепостными мужиками Ардоньева Истома тесал бревна под речной ряж. Работа тяжелая. Истома вспотел и чтобы не околеть вечером — бросил худой армяк на собранные для груза каменья. Мужики только поднялись на увал — дворовый холоп привез постные щи на протухшей квашеной капусте. Истома не спешил — взгляд его привлекла крупная широкоплечая фигура на другом берегу. Приглядевшись, он узнал разбойника, который рассек ему губу возле монастыря, после встречи с Филофеем. Разбойник кивнул ему и скрылся в прибрежном подлеске.
Истома шмыгнул носом, затем оглянулся на увал и увидев, что внизу никого нет, пересек по льду Ушайку. Зайдя в подлесок, он тут же обнаружил на небольшой толоке Завадского в компании Савки и Данилы.
—Ты все еще хочешь получить ответ на свой вопрос?— спросил у него Завадский.
Истома подошел вплотную к Филиппу, заглянул ему в глаза, будто хотел убедиться в чем-то.
—Хочу!
—Сначала ты должен кое-что сделать.
Истома по обыкновению просканировал всех своим проницательным взглядом, и снова уставился в глаза Завадскому.
—Еже я должен делать?
Филипп улыбнулся.
* * *
На дворе откупного кабака у разъезда было шумно и зловонно. У сломанных ворот во мраке дрались наощупь двое, да лежал в сугробе третий, выдавая вперемешку с хриплым кашлем нечленораздельные звуки. В кабацкой избе в полутьме и смраде сидел за столами и бочками нетрезвый люд. Под ногами — лужи, блевотина, обглоданные кости. В углу под лучиной саженолицые колотили в зернь, из темных углов выли, ругались, визжали, стучали сапогами, требуя обменять их на вино, а кто уже без сапог — просил хлебного в долг.
В одном из таких углов сидел казак Матвей по прозвищу Терпуга. Шедшие с ним товарищи решили податься к продажным девкам, а Матвею хотелось напиться. Денег при себе — всего полкопейка. Только что он пнул ногой какого-то пьяного ярыжку, подбредшего к нему в надежде угоститься на халяву. Несмотря на большую кружку перед собой на бочонке, хмель Терпугу не брал — вино было откровенной дрянью, дерьмовым пойлом — другого и не сыщешь в откупных кабаках Карамацкого. Хорошей хлебной водки можно было раздобыть только в воеводском кабаке, да там кружка вина стоила копейку, а у него и того не было. Последнюю полкопейку отдал Терпуга за бормотуху, от которой разило прокисшим уксусом и свиным потом и как человек не получивший за свои деньги чего хотел, Терпуга был зол. А злоба его имела эффект накопительный — рядовые казаки, стрельцы и десятники давно не получали жалованья. Есаулы и полуполковники на робкие иносказательные претензии давали туманные ответы про задержку столичной ружи, тех же кто подобные претензии слишком обострял или того хуже — намекал, что сами-де начальники от стольников до Карамацкого далеко не бедствуют нарывались на телесные наказания. Многие казаки и стрельцы увлекались разбоями — грабили посадских, холопов, слободских, иногда доставалось селькупам, особенной удачей было подрезать заезжего купца, направлявшегося в Нерчинск на ярмарку, но в последнее время люд совсем обнищал, стали убегать, грабить уже было некого. Казачки и стрельцы стали даже нападать друг на друга. Но если на первое начальники закрывали глаза, то второе каралось строго.
