—Да не рано ли, Иван Иванович, в ерихон сиповать? У «царя» того молоко на губах не обсохло.
—Елико стрелецкого голову казнили, стало быть обсохло, а паки молодой царь стрельцов в опалу сдаст.
—Без нужи-то стрелецкой яко царь?
—Новое войско построит, на немчинский манер. Сказываю — ждут перемены Россию. Ин иже в заднем уме опору искать станет — проиграет. Помяни мои слова, Семен Федорович. Готовиться и нам надобе.
Бутаков хотел было что-то сказать, но в это время раздался за дверью топот, громогласный голос и стук — оба знали, что это стучит о двери и косяки украшенная драгоценными каменьями сабля полковника Карамацкого.
И впрямь — дверь распахнулась и в комору не вошел, а буквально вкатился кривоногий коренастый человек в распахнутой соболиной шубе, золотистом кафтане и красных сапогах с каблуками. Вместе с ним вошел тяжелый запах скотобойни. Позади, за дверью испуганно выглядывали слуги и рынды воеводы, не решившиеся остановить Карамацкого.
—Буде чахнуть посреди волокиты!— заполнил все пространство зычный голос Карамацкого.— Велел седлать для тебя коней, Иван Иванович!
Дурново почти незаметно поморщился.
—Что такое?
—Яко что — на изубря едем, как обещал! Покажу места потаенные, ты такие и не видывал, воевода.
—Нынче не до охот, братец,— сказал Иван Иванович, взяв один свиток и швырнув его на угол стола,— дивят дела московские.
—Вы еже дети, братцы, ей-богу! Якие дела? Поведай, Иван Иванович — кому в Москве до наших окраин дело есть? Лишь бы рухлядь мягкую везти не забывали.
—О том и речь, Осип Тимофеич.— Сверкнул умными глазами воевода.
Карамацкий сделал вид, что не заметил укола, поворотил свое хищное лицо к Бутакову, который сидел закинув ногу на ногу.
—Небосе-то овый хлыщ сызнова смущает тебя?
Бутаков улыбнулся.
—Чем сиднем сидеть, принеси-ка мне кваску, стряпчий. Таже заплечных дел палом горло дерет, еже я сам орал, а не пытанный.
—Осип Тимофеич,— произнес с вежливой твердостью воевода,— Семен Федорович письменный голова, а не слуга тебе за квасом бегать.
—В самом деле?— наигранно удивился Карамацкий и поклонился Бутакову.— Ну, прости мя, боярин, я-де разумел, темный человек, еже голова — нешто вроде слуги.
—Шутишь все…
—Ин ладно,— засмеялся Бутаков, легко вскакивая,— есть дело и впрямь пить охота, кликну слуг за вином и квасом.
Когда Бутаков удалился, Карамацкий подошел к окну и продолжая улыбаться спросил:
—Еже делается, Иван Иванович?
—Ты мне о том скажи, Осип Тимофеевич.
—Не по нраву деяния мне ововы,— сквозь зубы чуть не прорычал Карамацкий.
—Не того ответа жду я от тебя.
Карамацкий вдруг снова улыбнулся, упер руки в бока, задрал голову.
—Мнится мне порой будто забываешь ты, Иван Иванович, еже сделал я для тебя и о том как посем уговорились мы дела вести.
—Вот именно, братец. Уговорились. Токмо я свое дело помню, а ты? Три ясачных отряда ограблены за седмицу — не многовато ли? Последний сбор с самоедов — под корень весь отряд вырезан. Что за разбойники с пищалями орудуют прямо у тебя под носом?
Карамацкий развернулся, грозно двинулся к столу с воеводой.
—Нет! Ты позабыл!— ударил он крупным кулаком с перстнями в стол, так что подскочили подсвечники и чернильницы. Карамацкий схватил один свиток, потряс им.— Аще лезу в дела твои?! Нет!— Свиток полетел в стол.— Сице еже ты лезешь в мои?!
Дурново тоже привстал, подавшись над столом.
—Твои?!— тихо со злостью прошептал он.— А с неполного сбора по ясаку чья полетит голова?! Донележ [до тех пор] из своего кармана добычу урежь, ин ежели дела такие устоятся, нас обоих снесет, а тут дела в Москве определяются. Оборотится сюда взор, не вечно зде быть захолустью. Помяни мое слово. Дощаник един, потонем вместе. Так что это не твои дела, еже и мои дела!
Несмотря на буйный нрав Карамацкий понимал — воевода прав.
—Почто сваримся, Иваныч. Я того не люблю, да и у тебя сердце нездоровое.— Сказал он улыбнувшись излюбленной своей улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего.— Аще бывало такое, во еже Карамацкий не управился? Сам ведаешь, Иваныч, ибо так.
—Поглядим.— Сказал воевода, присаживаясь в кресло.
Карамацкий ухмыльнулся, покачал головой и направился к дверям.
—Да, паки не забыл,— остановил его Дурново,— еже с теми острогами в Красноярском уезде? В Ачинском остроге да Причулымском?
—Ежели придется, всех на уши поставлю.
—Почто на уши? Сказывали будто там казнокрадство и прелесть на изобильной вольнице расплодились, онамо месяц прошел — ни слуху ни духу. А нам бы теперь те дары пригодилися б — убытки покрыть от распустившейся тут вакханалии.
—Умеешь ты инова утомлять, Иван Иваныч.— Сказал Карамацкий и вышел за дверь, сшибая плечами не успевших увернуться слуг.
Глава 21
В коридоре за Карамацким тотчас устремились двое звероликих рындарей, а на улице присоединились еще полдюжины вооруженных казаков. Полковник всегда передвигался только с многочисленной охраной. Дом Карамацкого располагался в паре верст от острога, за Ушайкой и представлял собой ни много ни мало персональный кремль — на огромном дворе, огороженным высоким частоколом с железными наконечниками и дозорными башнями на углах, умещались двухэтажный терем, часовня, казармы для ближних рынд, лабазы, две избы, в которых жили гаремные крепостные девки (эти избы постоянно пополнялись и обновлялись по составу). Были также на дворе у полковника свои темница и пыточная изба и даже клетка с медведем. Иного провинившегося полковник мог отдать на растерзание медведю, но больше всего он почему-то любил отдавать несчастных специально натасканным свиньям-каннибалам, которые у него помещались в загоне в дальнем хлеву. Сам двор располагался в окружении стрелецкой и казацкой слобод, так что охраняли серого правителя Томска не то что лучше воеводы, а лучше даже самого царя и полагали многие небезосновательно, что именно тут, а не в кремле и есть настоящая власть в Томском разряде.
Наступал ранний зимний вечер. Карамацкий на полном скаку в окружении охранников влетел на двор через внушительные ворота и распугивая скотину и дворню, поскакал прямо к пыточной избе. Спешился чуть ли не на ходу, бросил поводья слуге, высморкался в снег и вошел в душно-опрелый смрад.
В избе на крючьях висел обнаженный старик с вывернутыми суставами, без признаков жизни. Живот, грудь и лицо — изуродованы кровавыми ожогами. В тесной избе, пропитавшейся запахами крови, испражнений и едкого острейшего запаха пота, выделяемого обычно при сильном страхе, стояли двое. Старший — толстогубый казак с потным смуглым лицом сжимал кулаки, спиной тесня товарища, чтобы дать места нагрянувшему начальнику.
