Мартемьян Захарович посмотрел на Завадского и странное дело — его практичный, чуждый фантазиям ум будто плавился под натиском этого небесного взгляда.
Внизу продолжали веселиться побратавшиеся стрельцы, казаки и староверы, которые в общем-то мало чем отличались друг от друга и даже державшийся настороже Овчина после пары кружек хлебного немного отошел от напряженных дневных испытаний, перестал цепляться за каждый казавшийся недобрым взгляд и стал улыбкой реагировать на веселые байки. К полуночи, когда все уже совсем окосели, и Овчина во хмелю поверил, что его пронесло и на этот раз, он пошел в отхожее место, не заметив, как вдоль амбара скользнули две крупные тени. Овчина только собрался спустить штаны, как шеи его коснулся нож. Две другие крепкие руки схватили сзади.
—Мартемьян Захарович велел тебе, братец, гостинец передать,— прошептало в ухо, и тут же сильная рука полоснула булатным лезвием Овчину по шее.
Глава 18
Семьям убитых староверов Завадский распорядился раздать конфискованные у Пафнутия деньги. Конечно, это не облегчит страданий их матерей и не вернет его к суетной невинности, в которой он когда-то по прихоти «зайцев» пытался выискивать пороки. Привыкая к боли, Завадский невольно вспоминал тех, кто был способен переваривать в своих желудках тысячи и миллионы, не испытывая угрызений совести — словно заспиртованные уродцы, они плыли в собственном яду над горами трупов с одинаковым лицами. Завадский протестовал, но чувствовал, что он пульсирует и в его крови, разжижает, ускоряет, и постепенно заменяет ее.
Кирьяк слушал его с выражениями скорби и уважения на лице, но Филипп чувствовал его горе и гнев и разделял их. Еще одна особенность этого яда — острое чутье, необходимый атрибут выживания для таких как он. Скоро эта острота адаптируется к самым опасным людским порокам. Ощутив спрятанный под масками укор, Завадский воздержался от слов поддержки. И все же ему было немного обидно (хотя он пытался гасить в себе это чувство)— ведь не будь его здесь, от них осталась бы только гарь. Девятьсот гайанских самоубийц хотя бы получили мировое признание и собственный мемориал, а что получают безымянные жертвы средневековых сект? Несбывшиеся надежды после земных страданий или вечный покой в обмен на право стать крупицей полезного ископаемого для далеких потомков. Да, собственно, историку ли заниматься самообманом — сойти с этого круговорота невозможно, а все исходы были записаны в генетическом коде задолго до того, как первый примат встал на задние лапы.
В некоторых вопросах староверы несмотря на упрямство не так твердолобы, в них порою замечаешь как будто больше мудрости. В горнице присутствовали женщины — сестры (среди них Капитолина) и мать, женщина довольно благодушная, оттого вдвойне неприятно было видеть ее взгляд.
Перед тем как уйти, Завадский взглянул только на Капитолину и удивился тому, что увидал вопреки ожиданию. Этот наркотик сводит с ума не только его.
На улице он не стал дожидаться своих рындарей — Антон и Данила догнали его только возле избы за ручьем. Завадский отправил их по домам, миновал охранников и вошел в свой новый дом. Во внутренней пристройке две женщины — жены кузнеца и древодела как раз закончили наполнять горячей водой построенную по его заказу круглую деревянную ванну, похожую на японскую бочку офуру. Она стояла на каменных подставках посреди импровизированной ванной комнаты. Сливной трап под ней выводил воду по желобу в специально канавку. Завадский отпустил женщин, неспешно разделся, глядя перед собой и забрался в ванну. Вода была еще слишком горячей, но он терпеливо погружался, прикрывая руками гениталии, чтобы не обжечь. Ванна оказалась гораздо вместительней, чем он предполагал — в ней можно было легко уйти под воду с головой, сидя на коленях, что он и сделал — два коротких вдоха и вода сомкнулась над ним. Он наконец почувствовал, как тает напряжение в мышцах и в голове, как отступает боль и тревога, как уходит во мрак несуществующее будущее и прошлое, а мысли заменяют статичные картины: снег, бесконечная тайга в ночи, далекий вой волков и близкие удары сердца.
Бритье в семнадцатом веке — проблема не только морально-этическая (до налога на бороду еще восемь лет плюс годы кровавой борьбы), но и практическая — из бритвенных принадлежностей в общине был только нож. А вот мыло — неровный черный брусок, который в числе прочих ценных предметов раздобыл на ярмарке его слуга Епифан оказалось не таким уж плохим, хотя с избытком щелочной вони, но в целом напоминало обычное хозяйственное мыло. Завадский чуть подравнял тонким ножом бороду на скулах и отхватил лишнее снизу ножницами.
Облачившись в чистую белую сорочку (сорочицу) без ворота и белоснежные штаны, Завадский погасил свечи, оставив только одну у ростового зеркала, которое привез из Причулымского острога, лег на чистую постель, которую, как и ванну вместе с кроватью поручил изготовить персонально для себя. Вообще, его дом в результате постоянных переделок, все больше походил на жилище двадцатого века, и гости первым делом замирали в проходе, с изумлением оглядывая избу будто искали на что можно перекреститься. Большой проблемой были насекомые и грызуны — по указке Завадского избу чуть ли не каждый день обносили дымокурами из горелой хвои, соломы, черемухи, опрыскивали отварами из полыни и багульника, и бог знает, чем еще. Комары и муравьи пропали еще в конце лета. К его удивлению тараканов, он здесь вообще не встречал — возможно, их еще не завезли в Сибирь. После законопачивания всех щелей и дыр и обмораживания избы (отпирания настежь дверей и окон на сутки) была решена проблема и с грызунами. Каким-то чудом осталась только одна невеликая мышь, которую он принял за мышонка. Она носилась по полу в ванной и комнате и даже забиралась на подоконники. Чем она питалась — неизвестно, так как продуктов в избе Завадский не держал. Он махнул на нее рукой, слушая порой как ночью она шебуршит под кроватью. Возможно, следовало завести кота, думал он, но с другой стороны — мышь тоже неплохо.
Но сейчас в избе скреблась не мышь. Завадский повернулся от бревенчатой стены, вгляделся в очертания двери в полумраке, статичные тени, ни звуков больше — петли смазаны маслом, но он хорошо чувствовал ползущий холод. Из мрака выплыла фигура и замерла, как все, кто впервые попадал в его избу.
—Как ты прошла мимо охранников?— спросил Завадский.
—Мне твои рындари не указ.
Капитолина спокойно вошла, как ни в чем не бывало оглядывая его избу с интересом посетительницы дарвиновского музея. Она подошла к ближайшему окну, взяла с подоконника фигурку фарфорового карлика с большой треугольной головой, который был сделан где-то в Азии, осмотрела его, хмыкнула.
Филипп оглядел ее стан. На ней была короткая меховая шугайка — слишком модная для семнадцатого века. Нечто вроде шубки выше талии, под нею — белый сарафан. Светлая недлинная коса, огибая нежную шею, спадала с плеча на высокую грудь. Плавные линии лица поглощал мрак. Она повернулась к нему, обезоружив своим уверенным насмешливым взглядом. Он вспомнил ее слова — «по глазам изведать можно». Тем лучше, пролетела мысль, вот только и он теперь все видит. Он поднялся, глядя как она приближается, и когда она подошла, взял в ладони ее лицо и впервые увидел ее настоящий взгляд. Вскипела отравленная кровь. Не отпуская ее лица, он провел большим пальцем по ее красивым губам и наклонился. Небесная синева слилась с апокалиптическими солнцами.
