—Ин он и есть!— охотно подтвердил Пафнутий.
—Кому он донес? Дурнову?— продолжал допрос Филипп.
Старичок помотал головой.
—А кому же?
—Яко кому?! Стрелецкому полковнику Карамацкому.
—А тот потом доложил воеводе?
Пафнутий вдруг улыбнулся.
—Чаю не ведаете яко власть в разряде скропана? Воевода еже архиерей без епархии. Вся нужа военная в руках головы городских стрельцов и казаков Карамацкого, все служилые и войско под спудом у него и сам воевода Дурново его опасается. Хотел бы ево большо скинуть, да мочи нет. Вся военная сила и власть в Томском разряде в руках Карамацкого.
Завадский переглянулся с Мартемьяном Захаровичем и неспешно встал. Взгляд его устремленный на виселицу стал задумчивым. Постепенно добродушное выражение лица сменилось грустью, а затем брови его сдвинулись. Он развернулся и медленно пошел, но его окликнул Савка.
—Еже делать с ним, брат Филипп?
Завадский флегматично посмотрел на ждущего с жалобным лицом своей участи Пафнутия и молча мотнул головой на виселицу, где все еще раскачивался труп Еремы.
Пафнутия Захаровича тотчас схватили, потащили к виселице, он завизжал, что-то закричал, но Завадскому было плевать, он шел к темнице, возле которой освобожденные казаки и стрельцы обнимались со своими братьями. Там уже стояли Данила, Антон и Филин.
—Сумлевались братья, а я верил, еже придешь за нами, Филипп!— говорил Данила с усталой улыбкой, толкая Антона.— Во-ся, Антоха, зри иже правый был!
Завадский с удовольствием обнимал своих братьев.
После того как сняли бережно с виселиц тела староверов, оставив там только труп Пафнутия Макаровича повешенного прямо перед казненным им Еремой, и оказали первую помощь раненым, Завадский вышел к стоявшим на коленях пленным стрельцам и казакам. Было их человек около двадцати.
—Кто хочет встать на сторону силы, что завоюет этот мир, можете подняться и отойти,— странно сказал Завадский, так что Мартемьян Захарович с удивлением на него посмотрел,— остальные — можете идти. Вас никто не тронет, даю слово. Хотите объяснять хозяину своего хозяина почему вы живы, а ваш хозяин нет — дело ваше. Но коней и еды вы не получите. Помните, что вы пришли в чужой дом с оружием.
Первым оглянувшись по сторонам, поднялся полноватый густобородый казак и отошел в сторону. Завадский одобрительно кивнул. Почти сразу начали вставать остальные — по двое, по трое, по пятеро — так, встали и отошли почти все. Кроме одного.
Один стрелец в зеленом кафтане с длинными по шею волосами и вытянутым, деревянным лицом остался на коленях.
Завадский подошел к нему.
—Значит так?
Стрелец смотрел ему в глаза, на его упрямом тонкогубом лице с высокими скулами не дрогнул ни один мускул.
—Хорошо.
Стрельца вывели за ворота и отпустили. Он сразу быстро зашагал вдоль рва, затем по дороге и долго шел по ней, как робот, не сбавляя и не прибавляя ходу, словно строевым шагом, совсем будто не уставая и даже выражение лица его не менялось. Точно таким же суровым взглядом смотрел он и на Завадского, и на выглянувшее из-за осинника солнце.
Звали этого стрельца Тимофеем Илларионовым, был он по характеру упертым, нелюдимым, любил военную службу, но из-за тяжелого нрава не сумел сделать даже начальной военной карьеры, став хотя бы десятником. Тем не менее он был вынослив, исполнителен и физически крепок, а посему замеченным и оцененным мелким военным начальством.
Тимофей шел уже час, но вдруг шаг его замедлился. Он оглянулся на пустую дорогу — позади тянулась одинокая цепочка его следов. Затем он посмотрел на молчаливый лес справа и пошел дальше, но уже не так быстро и не так уверенно, а потом вдруг побежал. Однако далеко убежать ему не удалось. Через десяток метров шею его пронзила стрела.
* * *
Завадский стоял на дальней угловой башне, и положив руки в перчатках на перильца, глядел как за вытянутой излучиной Чулыма, вторгающегося в бескрайний лес, заходит красное сибирское солнце. Движение справа привлекло его внимание — повернув голову, он увидел в начале моста полукровку. Тот едва заметно кивнул, и Завадский ответил ему таким же коротким кивком.
Внизу, на острожной площади жгли костры. Пировала его армия. Незанятые в караулах и дозорах пили хлебное вино и брагу, ели жареное на кострах мясо, смеялись, делились байками, вспоминали ушедших и пили за них. Завадский окинул их взглядом, затем осмотрел по очереди дозорные башни и снова повернулся к лесистой дали, над которой только что севшее солнце распростёрло на прощание свою кровавую пятерню.
Позади раздался грузный топот.
—Почто витаешь тут один, братец?— послышался весело-хмельной голос Мартемьяна Захаровича.
Завадский обернулся. Приказчик держал в руках два больших серебряных кубка, один из которых он протянул Завадскому и тот почувствовал тонкий аромат вина.
—Со старого припасу. Слава Богу, фетюки их не тронули.
Филипп приподнял кубок, чокнулся с приказчиком и сделал большой глоток. Вино оказалось крепленным, но удивительно ненавязчивым. Приятный жар окатил нутро.
Приказчик осушил сразу треть кубка, но не крякнул привычно от удовольствия.
—Стало быть, Томск?— спросил он, задумчиво глядя во мрак предчулымья.
Филипп посмотрел на Мартемьяна Захаровича. Уперевшись локтями о перильца, тот перебирал кубок толстыми пальцами, на которые снова вернулись перстни.
—Сам теперь видишь, чем чреваты задержки.
—Ин еже зело дерзко…
—А ты думал, можно спокойно себе жировать, находясь внизу пищевой цепочки?
—Прости, брат, обаче я просто ума не приложу — как?
—Ты же слышал: двоевластие. Грех не воспользоваться моментом.
—Онамо сугубая власть, конечно, распря. Чаешь стать приспешником Карамацкого?
Завадский покачал головой.
—Побеждающие союзников не берут.
—Обаче и воеводские люди не примут нас. Они — знать, а ты кто, прости? С выспрей мы для них — пыль, холопы.
—Это неважно. Мы не будем ничьими союзниками. Мы столкнем их и будем наблюдать. А потом заберем то, что причитается нам по праву.
—По праву?
Завадский улыбнулся и посмотрел на приказчика.
—Знаешь, чему я учу свою паству?
—Ведать не ведаю.
—Слушать что говорит сердце.— Филипп коснулся груди.— И они верят мне — потому, что я сам в это верю.
—Сице оно толкует тебе як поступать?
—Надо лишь уметь слушать.
—А выдюжишь ли?
Завадский усмехнулся, поглядел на покрытый тающим сиянием печальный мир.
—Я не знаю. Но в этот раз я скорее умру, чем дам себя обмануть.
