Когда Филипп очнулся в который раз уже после обморока — кругом царила густая тьма, и только луна скудно серебрила кусты и деревья. Едва различимый просвет — видимо дорога. Завадский с трудом вспоминал, как брел по ней. Слышался перестук, отчетливый скрип. В его сторону двигались тени. Как будто крались. Наверное, разбойники или те мужички нашли его и отведут наконец на нем душу. Боль и холод оттеснили чувство страха. Ему уже было плевать — пускай делают что хотят, возможно очередная смерть перенесет его в более благоприятное место, хотя он готов был и к тому варианту, в который всегда верил.
—Битый али пьяный?— послышался настороженный голос.
—Невелика разница.
—Убойся Бога. Вишь шевелится.
—Не покинет ево Христос, до утра не доживет. За рубаху и лапти голову кистенем разобьют, а то и в ясыри уволокут.
—Э, да он убо подраненный.
Чьи-то руки ощупали Завадского, пошли вниз до обуви.
—И лапти на нем добрые, не мужицкие.
—А на руках кандалы. Чудные. Беглый?
—Яко и мы горемыки, возьмем несчастного.
Несколько рук подхватили бывшего преподавателя, посадили на телегу, зачерпнули из бочонка воды, дали ковш. Завадский пил, содрогаясь от холода, а потом упал на сено и провалился в небытие. Кто-то накрыл его рогожей.
Глава 7
2 июня 7197 года. Сибирь.
Из подлеска на изломанное балкой раздолье в свежий пасмурный полдень выбралась небольшая телега. На передке полулежал безбородый парень с пугливым лицом — помыкал крепкой лошаденкой. Чуть поотстав, перескакивая с кочки на кочку за телегой спешила троица. Лица у всех невеселы: у двоих хмуры, а у третьего, шедшего последним — чернобородого с длинными черными волосами — отрешенное, как у иностранца или немого. Впрочем, немым он и был. С немых спрос не велик.
—Савка, заблудился ты, говорю,— ухнул самый крепкий из троицы — жизнелюбивый в другое время Данила.
Пугливый с передка что-то ответил и совсем разлегся, скрывшись за плотно уложенными мехами.
—А?
Из-за мехов выглянуло Савкино лицо — словно кошачья морда.
—Дымки,— тихо сказал он, будто извиняясь. И впрямь — невеселые мысли. Вдали над перелеском нитью вился дымок, а за ним теперь хорошо проглядывались и другие.
Мужички посмурнели еще больше, только немой глядел вдаль спокойно, не мигая.
—Не тяготись, братишки, сказывают кобылка зде онамо хлеб поела, авось слободским живо обменяем.
—Ты охотник, Антон, а не хлебопашец. Кобылка тебе да морозы… Хлеба нет, стало быть при острожке голытьба одна, да ясачные рабы на казенных сухарях.
—Во-то набеги же.
—Тьфу на тебя, прости Господи.
—Ну прячь сапоги, Данила, коли так.
—Сапоги-то спрячу — себя яко спрятать?
—Трусишь?
—А пожить неохота? От рабства бежали и сызнова поимали.
—Побойся Бога.
—Не греми, Антон. Ведаешь, еже мне того стоило.
Помолчали.
—Во-ся токмо в толк не возьму, почто Вассиан на верную смертушку нас посылает.
—Молчи, Данила.
—Нешто на проповедях не бываешь?
—Молчи, говорю!
—Нет-нет, да об огне старец толкует.
—Врешь!— рассердился Антон.— Не о том проповеди его! Денно и нощно молится Вассиан, прося Гооспода о вознесении нашем за все испытания!
—Сам разумеешь все, чай не дурак вдосталь…
—С немого бери пример, браты,— разрядил напряжение Савка,— ни слуха, ни разуменья, зато на душе тишина, яко у сытой собаки.
—Воистину блаженный.
Немой проигнорировал уколы своих попутчиков, обогнал их и спокойно пошел вровень с телегой.
Спустя час выбрались на узкую вспученную ливнями дорогу, вскоре показались первые лачуги. Их бедный вид усилил отчаяние путников. За ними выступили черные тыны острога, выросшие будто до небес, дозорная башня над воротами взирала хищным оком.
—Больно тихо тут,— прошептал Савка, выводя лошаденку на дорогу.
Подгородная слободка — едва ли больше пары десятков дворов. Да и дворами-то не назвать — черные скособоченные избушки, колья вразнобой вместо ограды.
Вдобавок над башней в небе свернула молния и покатилась с запозданием громовая канонада.
—Да ужо наторгуем тут,— настороженно вращал головой Данила.
Путники предположили было, что жителей похитили набежавшие степняки — уволокли в ясыри киргизы, но во втором от края дворе у разбитого курятника в золе стоял чумазый ребенок лет шести и глядел на них, будто на диковинных зверей.
Раздавшееся неподалеку хрюканье приободрило Савку.
—Что малой, тятька твой где? Хлеб привезли.
Прозвучало это жалко в таком бедном дворе — ни скотины, ни лабазов, ни огородов. Черная изба — будто мертвый сруб гаревый.
Ребенок молчал, продолжая беззастенчиво пялиться на путников.
Мужики посмотрели хмуро на безмолвную стену острога.
—Уж лучше свисты разбойные, чем тишь такая,— озвучил всеобщий страх Антон и нарвался на проклятия.
—Воротиться надобно. Большо повезет — тунгусов сыщем, обменяем на ножи, Макар выплавит в топоры.
—Твоя правда,— повеселели все.
—Дойдем уж вровень по слободке, и взад. Вассиан и сам не велел в острожек ходить, скверной мараться.
—Так и быть.
Дивясь нищете подострожной деревушки, путники все-таки встречали признаки жизни — то петух кукарекнет, то закричит кто-то пьяно в избе, то лошадь взоржит. У шестого двора послышались крики и даже смех. Добрались, ближе к стене у ручья неожиданно обнаружили вероятно всех жителей — на дворе теснилось мужиков восемь все тощие, с дикими глазами, босые почти все, кроме двоих в лаптях, рубахи — перелатанные, рваные. Окружали они избитого тунгуса, привязанного за шею к тыну. Тунгус казался уже неживой — глаза заплыли на окровавленном лице.
Дикие лица мужиков обернулись на четверку путников.
—Доброго дня, христиане!— поприветствовал их Савка.
Никто не ответил и не кивнул даже. Мужички в ответ смотрели молча, недобро. Один крестьянин с щучьим лицом, лишь задрал острый подбородок и прищурил глаз.
—Вы кто такие будете-то?— спросил он нахально.
—Пашенные мы с Урюпа, хлеба на продажу привезли.
Половина мужиков при этих словах усмехнулась, переглянулась, а остальные поглядели на ноги путников — у всех, включая немого на ногах были пусть и старые, но сапоги.
Все сверлили взглядами путников, телегу — неприятно, люди вроде и русские, а холодком веет.
