Так что же, неужели это правда? Камертон имеет… Максим никак не мог сформулировать свою мысль, облечь ее вслова. Он рос всоциалистической стране, где господствовал атеизм, где вера вчудеса давно превратилась вверу вчеловека, внауку, вкоммунистическую партию, вконце концов. Ипризнать правдой дикое предположение оволшебных свойствах камертона означало полный переворот мировоззрения. Да нет, дело не ватеизме, ине вкомсомольском билете, ине ввоспитании. Просто он взрослый мужик, физик, твердо ибесповоротно уверен втом, что сказки– это для детей. Всякие там колобки, Василисы ипрочая чушь. Вмире нет сапог-скороходов, волшебных палочек, молодильных яблок, живой воды ипрочей столь привлекательной волшебной дребедени. Есть наука, есть техника. Есть гипноз, вконце концов. Может, его внезапно проснувшийся талант следствие гипноза?
Бред. Куда его занесло? При чем здесь гипноз? Максим тряхнул головой ивзглянул на часы. Четвертый час ночи! Вот откуда вего голову лезут эти глупые идеи, он просто спит на ходу! Максим соблегчением засунул камертон под подушку, так ему слаще спалось, аккуратно сложил вящик стола письма Ларисы Щеголевой и, скинув валенки, не раздеваясь, завалился вкровать. Кутру дом так остынет, что всвитере ему будет всамый раз.
–Максим! Максим! Вы живы там? Максим!
Этот тревожный оклик заставил Максима заворочаться вкровати, пытаясь удержать ускользающий сон. Но голос звучал настойчиво, требовательно, почти над самым ухом. Максим поморщился ипроснулся.
–Максим!
Максим сел на кровати, огляделся по сторонам, апотом сообразил отдернуть занавеску ивыглянуть вокно. За морозными узорами он увидел прижатое ксамому стеклу встревоженное лицо Павла Ивановича.
–Слава богу! Максим Николаевич, яуже изволновался весь! Час дня, увас заперто, окна все зашторены, дым из трубы не идет, тропинку замело, яуж испугался, не случилось ли чего? Аведь нам свами вгород ехать, не забыли?
–Ой, иточно!– спохватился Максим.– Из головы вылетело! Явчера засиделся допоздна. Работал,– поспешил оправдаться Максим, вскакивая скровати.– Ясейчас, ябыстренько.
–Максим, вы непозволительно беспечны,– сидя вэлектричке, выговаривал ему похожий на нахохлившегося воробья Павел Иванович. Ввагоне действительно было холодно, апотому старый композитор сидел, подняв воротник дубленки, засунув нос столстый мохеровый шарф, аодетые вперчатки руки врукава, как вмуфту.
–Увас такое яркое, самобытное дарование, авы так безответственно им разбрасываетесь. Стыдно, молодой человек.
–Павел Иванович, ясам все понимаю истараюсь, как могу,– проникновенным голосом проговорил Максим.– Но вчера просто накрыло волной, как сел кроялю, так обо всем изабыл.– Приврать иногда во спасение не грех.
–Гм. Ну, если так, то конечно. Но все же режим даже гениям не помеха. Отдохнувший организм, ясность мысли издоровье, опять же, беречь надо… Ачто вчера на ум пришло? Песня или, может, пьеса, аможет, на что-то масштабное замахнулись?– поддавшись любопытству, спросил Павел Иванович, выныривая из воротника.
–Пока исам не знаю. Какие-то куски, фрагменты… Можно явам денька через два покажу?
Павел Иванович огорчился, но согласно кивнул.
Кписьмам Ларисы Валентиновны Максим смог вернуться только через три дня.
Оле уже стало лучше, ее перевели впалату общей терапии, иони сСашей иОлиной мамой смогли наконец-то ее навестить.
Оля лежала на узенькой больничной койке, бледная как простыня, осунувшаяся, согромными синяками вокруг глаз иповязкой на голове. Увидев Максима, она слегка порозовела ипопыталась спрятаться под одеялом, но Максим ее оттуда выудил ирасцеловал на глазах увсей палаты иу довольно хихикающего Сашки.
Максим счастливо улыбался, Оля тоже, Сашка то идело скакал исмеялся, Олина мама промакивала платочком слезы умиления. Но это было впалате. Проводив Сашку сбабушкой до дома ивыйдя из Олиной парадной, Максим помрачнел.
Унего перед глазами стояло Олино личико, забинтованная голова, ируки его сжимались вкулаки. Поймать бы эту сволочь исамолично устроить ей тяжелую травму, думал Максим, скрипя зубами, апотому, не заходя домой, сразу же поехал на дачу, разбираться снаследием семейства Щеголевых-Гудковских.
«Модест!
Яне знаю, что происходит. Толя умер. Амилиция все же начала проверку по факту Толиной смерти. Пока они выясняют, где именно Толя мог отравиться таллием, семью не беспокоят. Но яволнуюсь одетях.
Прежде яне замечала, как плохо Лиза иИлья относятся котчиму, атеперь вдруг выяснилось, что они его едва ли не ненавидят! ИЛюда тоже. Еще на похоронах она буквально поздравила меня сизбавлением от «этого прохиндея иалкоголика». Ябыла поражена. Лиза иИлья, узнав осмерти Анатолия, ничуть не огорчились, апосле так ивовсе проявили поразительную бестактность идаже жестокосердие. Аведь они даже не знали онем самого страшного!
Аможет, все-таки знали? Все время мучаюсь этим вопросом. Авдруг кто-то из детей подслушал тот наш сАнатолием разговор? Мы разговаривали, стоя на веранде, окна были открыты, вдруг кто-то из них вернулся домой, амы так увлеченно ругались, что могли не заметить, что нас подслушивают. Каким потрясением для них должно было стать такое известие? Мать вышла замуж за убийцу отца ипрожила сним целых восемь лет!
Это вполне могло сломать их психику. Это даже могло толкнуть их на преступление. Одного из них или обоих сразу. УЛизы сИльей очень близкие отношения, они всегда были друзьями. Ты это знаешь. Уних нет друг от друга секретов, что знает один, знает ивторой.
Но самое мучительное заключается втом, что яне могу их ни очем спросить. Как? Если они ничего не знают, для них это будет потрясением. Аесли они знали обо всем и… Нет, не хочу даже договаривать! Что мне тогда делать?
Покончить ссобой?
Модест, эта мысль все чаще посещает меня. Расстанься яс жизнью, ипрекратятся эти страдания, муки совести, неизвестность, одиночество.
Если бы не страх перед осуждением самоубийцы, ябы сделала это немедленно. Атак, если мне не суждена встреча стобой, там, за чертой жизни, то кчему все это?
Спасает только церковь. Да, да. Не сердись. Ястала потихоньку захаживать туда. Акуда еще ямогу пойти со своим горем?»
Та-ак. Значит, Лариса Щеголева подозревала вубийстве второго мужа детей и, возможно, сестру. Неудивительно, что ее отношения сдетьми испортились на старости лет, заключил Максим, убирая письмо назад вконверт. Вопрос, могли ли детки Щеголева отравить отчима?
По идее, заваливаясь на диван икладя руки под голову, размышлял Максим, почему бы инет? Как бы он сам повел себя втакой ситуации? Отец умер, мать вышла замуж за его лучшего друга, ну это впринципе не трагедия. Судя по всему, приличествующий ситуации срок траура был соблюден. Жили они сперва хорошо, потом отношения матери иотчима, асоответственно, идетей, точнее его, Максима, испортились, апотом, вдовершение всего, они узнали, что отчим убил отца. Заявить вмилицию, набить морду, выгнать из дома, рассказать всем правду, вот первое, что приходит вголову. Но отравить отчима, причем сделать это продуманно, умышленно, исподтишка? Нет, этого бы Максим не сделал, уж скорее сгоряча по голове кирпичом дал, апотом сел втюрьму.
