Да, должно быть, ему было невесело каждый день иметь перед глазами портрет убитого им друга. Сидеть напротив портрета за завтраком, обедом, ужином, спать вего постели, сего женой. Лицо Ларисы Валентиновны скривилось болезненной гримасой. Видеть, как растут его дети. Лиза копия отец, это замечают все.
Каково же было ему жить все эти годы вквартире Модеста сего женой идетьми? Анесчастный Исаак Минкин? Этому человеку сломали жизнь, его мать умерла раньше времени, не снеся позора. Анатолий жил на чужих могилах, ел, пил, веселился. Что же это за страшный человек? Иведь пить он начал не от груза вины, не от раскаяния, нет! Он был вполне доволен жизнью, он преуспевал ис удовольствием пользовался плодами своего преступления! Пить он стал, когда понял, что не сможет отделаться от них, не потеряв камертон! Да, да! Так все ибыло.
Лариса Валентиновна взглянула на лежащий перед ней продолговатый бархатный футляр. Вот он.
Модест всегда им дорожил, даже был болезненно кнему привязан, но Лариса Валентиновна никогда не связывала успехи мужа сэтой золотой вилкой. Скорее он был талисманом, приносящим удачу. Еще бы, ведь когда-то он принадлежал самому великому Чайковскому!
Когда-то давно Лариса Валентиновна спрашивала мужа, как кнему попал камертон, он никогда толком не рассказывал этой истории, был уклончив. Господи, что за глупости лезут ей вголову? При чем тут это?
Модест говорил что-то онаследстве, кажется, камертон достался ему от дальнего родственника, который состоял вродстве сЧайковским. Или что-то вэтом роде. Модест никого не убивал, он даже мух старался не убивать, авыгонять вокно, сердито одернула себя Лариса Валентиновна.
Что ей теперь делать? Пойти вмилицию? Какие унее доказательства, кто ей поверит, да еще спустя столько лет? Развестись, выгнать Гудковского из их дома? Чтобы он блаженствовал на свободе? Ну уж нет! Она резко хлопнула ладонью по столу итут же спохватилась. За стенкой спала Лиза, ей не хотелось будить дочь иуж тем более открывать ей ужасающую истину.
Что же ей делать? Написать впартком? Глупость, дикость, бред.
Да кого она обманывает? Ее не страшит, поверят ей вмилиции или нет, ее пугает огласка. Да. Если преступления Анатолия станут достоянием общественности, как ей жить дальше? Как она будет выглядеть вглазах общества. Вглазах детей? Невозможно!
Лариса Валентиновна уронила голову на руки. Боль, горечь, разочарование, стыд, ненависть, жажда мести кипели вней, бурлили, сплетались, перемешивались, как зловонное ядовитое зелье, ища выхода, стремясь вырваться наружу.
Что же ей делать?
Как хочется скем-нибудь посоветоваться, поделиться своим горем. Ах, если бы был жив Модест! После его смерти унее не осталось настоящих друзей. Есть дети, но разве им можно такое рассказать. Сестра? Лариса Валентиновна представила ее лицо, презрительные, недоверчивые глаза инавсегда выкинула из головы эту мысль. Нет, нет, это их личное, семейное, ее не касается.
Луша!– неожиданно вспомнила Лариса Валентиновна. Луша была безгранично предана Модесту, их семье, она недолюбливала Анатолия, Луша ей поверит, поддержит ее, поможет. ИЛариса Валентиновна, торопливо одевшись, вышла из квартиры.
–По закону за убийство полагается расстрел,– жестко сказала Луша, выслушав Ларису Валентиновну.
Ксчастью, Луша не сказала ей ни слова упрека, молча выслушала, ивсе. Ипотом коротко про расстрел.
–Да, Луша, но какие доказательства? Столько лет прошло, его даже тогда не подозревали, асейчас? Даже если милиция начнет проверять, все вокруг скажут, что Анатолий порядочный человек, известный композитор, заботливый муж иотчим. Ну вкрайнем случае скажут, что он мне изменял, ивот тут милиция решит, что япросто захотела ему отомстить. Ауж про камертон иговорить нечего, никто не поверит.
–Да уж, ерунда,– мрачно согласилась Луша.– Никакой камертон из бездаря гения не сделает. Вона, дай мне циркуль или, скажем, скрипку, ичто, из меня великий ученый выйдет или скрипач? Глупости это все.
–Да, но ведь Анатолий убил из-за камертона, значит, сам-то он вэту сказку поверил,– неуверенно проговорила Лариса Валентиновна.– Изнаешь, Луша, он ведь до смерти Модеста идо нашей женитьбы никаких успехов достичь не смог, апотом вдруг– раз!– итакое дарование. Ведь Анатолий действительно очень красивую музыку стал писать, сильную, глубокую.
–Ичего? Есть люди, укоторых дарование рано открывается, есть укого поздно. Ясама слыхала, как Модест Петрович покойный об этом говорил,– отмахнулась Луша.
–Луша, аты не знаешь, откуда уМодеста Петровича тот камертон ипочему он был так уверен, что тот самому Чайковскому принадлежал?
–Да рассказывал как-то давно, только не мне, аЗиночке, когда еще только поженились, ая тоже слыхала, жили-то мы тогда водной комнате,– со вздохом проговорила Луша.– Вобщем, случайно кнему камертон этот попал, он потому ивспоминать не любил, но Зине врать не стал, она его ссамого детства знала, чего уж тут скроешь. Так вот, впятнадцатом году это было. Первая мировая уже шла, вгороде кажный день стачки, забастовки. Мальчишкам, понятное дело, дома не сиделось, вот иносились по городу. Интересно. Так вот, был втот день какой-то митинг, народу тьма, жандармы тут же конные, свист, топот, стрельба, крики, он уж исам потом вспомнить не мог, на какой улице дело было, но недалеко от Невского, во куда их занесло, Модеста Петровича сприятелями! Вобщем, вэтой кутерьме какого-то господина толкнули да об стенку шандарахнули, осенью это вроде было. Господин вприличном пальто, одетый хорошо ис саквояжем. Упал он, значит, на тротуар, асаквояж всторону откатился, ну Модест-то Петрович сдружком его иприхватили, асами дёру. Никто их всуматохе ине заметил. Сиганули дворами до какого-то тупика. Там за сараями сели добычу рассмотреть.
Белье там какое-то оказалось, денег сколько-то, пачка писем перевязанная, бритвенный дорожный прибор ифутляр бархатный, ав нем золотой камертон.– Лариса Валентиновна слушала Лушу, не веря своим ушам. Модест Петрович ограбил на улице человека! Ужас, немыслимо, невозможно.– Деньги они сприятелем себе забрали итут же вкондитерской ипотратили на пирожные имороженое. Наелись, говорил, аж тошнило, асаквояж спрятали, ато, если бы дома узнали, выпороли бы так, что кожа на заду потрескалась. Ну вот, потом пару раз наведывались всвой тайник, камертон разглядели, письма. Вот тогда-то Модест Петрович изапомнил, что это были письма от какого-то Петра Ильича Чайковского своему брату, Модесту Ильичу. Кто такие эти Чайковские, он, конечно, понятия не имел, азапомнил изаинтересовался только потому, что имя совпало. Он Модест, итам Модест. Он даже дрожь какую-то почувствовал, будто что-то роковое случилось. Апотом камертон этот потихоньку от приятеля из саквояжа стянул, так он ему понравился, что из рук выпускать не хотелось. Вот тогда он музыку слышать иначал. Внутри себя слышать. Адружок его вскорости помер то ли от тифа, то ли от холеры, то ли еще от чего, иостался Модест Петрович единоличным владельцем камертона иписем. Ао том, кто такой Чайковский, он уже потом узнал, когда музыке стал учиться.
Лариса Валентиновна сидела, молча обдумывая Лушин рассказ. Какая странная, почти невероятная история.
