—Кибуцим, если позволите. Не кибуцы. Терпеть не могу иностранные окончания.
—Пусть будет по-вашему, кибуцим. Так вот, я читал, что у каждого своя роль. В Минске ты был скрипачом, в Пинске ты был художником, во Львове поэтом, дворником, авиаинженером, не имеет значения: в кибуце ты простой рабочий. Все по очереди трудятся в полях, мотыжат, пашут, что угодно. И от этой обязанности не отвертеться. Каждый должен отработать свою смену.
—Для вас это марксизм. Лопатить дерьмо… как они называются, эти маленькие лошади?
—Ослы?
—Нет.
—Мулы?
—Нет. Лопатить дерьмо маленьких лошадей, тех, которые в Библии…— он остановился, потянулся к ботинку,— не в Библии, в Торе…— сунул палец меж ботинком и носком или между носком и голой пяткой и выудил комочки белого пуха.
—Доктор Нетаньяху, когда мы доберемся до телефона, может быть, я позвоню домой и мы добудем вам обувь получше? Может, Эдит принесет нам другие ботинки?
Нетаньяху фыркнул и побрел дальше.
—Жаль, я раньше не подумал об этом. У меня есть запасная пара резиновых сапог. Или хотя бы наденьте галоши. Вы, наверное, мерзнете.
Он остановился, с усилием развернулся и изрыгнул на идише:
—Фарвас? (Зачем?) Вайль ире кальт, золь их цитер? (Вы мерзнете, а я дрожать должен?) У нашего народа короткие ноги и маленькие ступни, и все же мы ходим по снегу лучше прочих. Думаете, в каком-нибудь левацком кибуце обувь лучше? Да там все ботинки левые, и кибуцники ходят по кругу. А в нацистских концлагерях, где снега было больше, чем на горе Хермон, во что они одевались, как не в лохмотья? Однако же как-то обходились. Некоторые даже выжили. Обматывали лохмотьями ступни без пальцев. Вот и представьте, будто мы в нацистском концлагере в Польше… вон там,— он указал рукавицей на шпиль часовни,— пулеметчик и прожектор, а там,— он ткнул голым большим пальцем в комплекс семинарии,— колючая проволока под током, а тут,— он вскинул руку, собираясь указать на что-то еще, но ничего не нашел и только пожал плечами,— представьте, что мы там, и вас уже не будут беспокоить мои ноги.
Мы остановились у входа в семинарию, снег лежал безжизненный и серый, как небо, Нетаньяху прищурился на простой крест без фигуры распятого, высившийся между деревьев, точно намеревался вскарабкаться на него, лишь бы избавиться от меня.
—Доктор Нетаньяху, я всего лишь хотел оказать вам услугу.
—Услугу? Это неудобно. Мне неудобно. Из-за вашей одержимости. С первых минут нашей встречи вы только и говорите, что о моих ногах. Я вхожу к вам в дом, а вы мне, как Бог Моисею: разуйся, ибо земля под ногами твоими священна.
—Ничего не священна, просто хороший ковер. Но Эдит мне порой и правда кажется Богом.
—Вы считаете, мы осквернили ваш дом, но мы вежливые гости и делаем что нам говорят, а вы смеетесь над нашими носками.
—Никто не смеялся над вашими носками.— Поверх плеча Нетаньяху я заметил, что к нам приближается приземистая фигура в эскимосской парке.— Тем более что я говорю не о пустыне. И не о своем доме. Я говорю о том, что сейчас холодно.
—Думаете, в пустыне не бывает холодно?
—Куст горел
[91]. Его объял огонь, а от огня тепло.
—Эгегей, доктор Блум!— к нам, отдуваясь, спешил доктор Хагглс, невысокий толстячок со свиной мордой, выпирающей из подпруги бифокальных круглых очков.— Что у вас за неотложный богословский вопрос, что вы обсуждаете его на улице?
—Доктор Барт Хагглс,— сказал я,— познакомьтесь с доктором Бен-Ционом Нетаньяху.
—Очень приятно.— Нетаньяху сердито взглянул на меня и выкинул вперед весноватую руку.— Как глупо с нашей с доктором Блумом стороны вести этот разговор, ведь среди нас есть истинный знаток Библии — быть может, доктор Хагглс, вы поможете нам?
—Постараюсь.
—Я цитировал доктору Блуму свои излюбленные фрагменты на иврите, он попросил меня назвать источник, главу и стих, вынужден признать, что у меня нет ответа.— И он лукаво произнес на идише знакомое мне с Бронкса выражение «Майн фис зенен нас, абер эр лайд…».— Кажется, это Исход, глава третья, не так ли?
—Кажется, так, да. Исход, глава третья,— бодро подтвердил доктор Хагглс.
—Или Исход, глава четвертая?
Доктор Хагглс растерянно моргнул за стеклами очков.
«Майн фис зенен нас, абер эр лайд» означало: ноги промочил я, а мучается он… ноги промочил я, а плачется он… ночи промочил я, а волнуется он…
Доктор Хагглс повел нас в свои отделанные камнем владения, и Нетаньяху всю дорогу злобно ворчал на идише:
—И этот человек учит Библии (Торе)? Этот осел (булван), который путает идиш с ивритом и притворяется, будто понимает меня?
—Генуг,— сказал я. Хватит.
—Ждать, что у такого человека можно чему-нибудь научиться, все равно что ждать яйцо от коровы… эй, корова, снеси-ка яичко…
—Швайг,— сказал я. Замолчите.
—Я замолчу, Руб, если вы ответите мне: этот человек дурак (нарр) в колледже лжецов (лигнерс) или лжец в колледже дураков?
Меня так и подмывало сказать: «А кем были бы вы, если устроились бы сюда?» — но я произнес по-английски:
—Я не знаток иврита, в отличие от доктора Хагглса, так что, если не возражаете, давайте перейдем на английский.
—Гевисс.— Ладно.
—Из снисхождения к моим недостаткам.
Доктор Хагглс улыбнулся, хлопнул меня по спине. Мы вошли в аудиторию, и он вцепился в меня, точно пытался удержать, умоляя не выдавать его.
Мест уже не было, и нам пришлось стоять; Нетаньяху пошел вперед. Доктор Хагглс — он так и не выпустил мою руку — утащил меня вглубь аудитории, и мы прислонились к задней доске.
Две дюжины душ, пришедших на библеистику, вертели головами, переводили взгляд с нашего гостя на нас, я же представлял, как у нас на спинах отпечатываются морозные узоры нестертого Cлова Божья.
Аудитория подобралась, пожалуй, самая разношерстная за все время, что я провел в Корбине: половина — женщины, будущие училки воскресных школ, на переднем ряду — грозная пожилая монахиня в чистоте своего хабита, прямая как палка, единственная католичка, возможно, из монастыря в Дюнкерке
[92], и единственная из студентов, кто не вертел головой.
Нетаньяху поставил портфель на преподавательский стол, шапку, варежки и шарф положил на стул. Дубленку повесил на флагшток, окутав звезды и полосы мокрой овечьей шкурой.
Доктор Хагглс наклонил ко мне голову и прошептал:
